Олег Смирнов - Эшелон Страница 34

— Мамочка, не сердись: только одну!

Жена подняла голову и не ответила.

— А вторую Пете… Держи!

— Спасибо, Алексей Алексеевич.

Вежливый — аж некуда. А от Ягодины будто повеяло лесной свежестью. Люба ему эта ягода, крупная сладкая клубника. И хочется заботливо уходить ее, пусть растет, зреет, набирает силы, да здравствует живность. И когда отламывал или отпиливал ножовкой ненужные яблоням и сливам сучки, он думал о том же: помогаю живому, пускай себе зеленеет и плодоносит вся эта живность, любо ему помогать всем этим кустам и деревьям.

Кусты и деревья! По углам участка, как сторожевые вышки, высились матерые, развесистые березы, при раскорчевках сохранили и рябину с калиной — вокруг дачкп; вот деляны с яблонями, вон — со сливами, по-над забором крыжовник — так называемый виноградный сорт, созревшие ягоды напоминают темно-красные виноградины. Труда вложено в это немало и еще будет вложено: окапываешь, рыхлишь, пропалываешь, удобряешь, подбеливаешь стволы, опыляешь, поливаешь, обрезаешь сухостой и чего еще не делаешь. Но все оно — в радость, ибо общаешься с землей, с природой и как-то пособляешь им. Живите, кусты, деревья, цветники, живите, птицы, лягушки, стрекозы!..

Сосед в полосатой, арестантской пижаме помахал своей фермерской шляпой:

— Алексей Алексеевич, на минутку!

Смахивая капельки пота с носа и блаженно потягиваясь, Ермолаев подошел к изгороди. Сосед поправил очки в золотой оправе.

— Бога ради, извините, голубь. Совсем обеспамятел: в следующую субботу будем жеребиться.

— Есть жеребиться! — сказал Ермолаев. — Я свободен?

И уже на ходу рассмеялся: жеребиться — это значит будет жеребьевка, кому из членов кооператива когда получать трубы; жеребиться — ну и доцент, уморил…

Солнце поднималось к зениту, побелевшее от зноя. Горячие воздушные токи поднимались из земли, в них томились мухи-толстоголовки, убаюкивающе жужжали. За участком, з лесу, каркала одинокая ворона — без передыха, как заведенная: видать, одурела от жары. Зной приглушил все звуки — жужжание мух, радиоприемник на сопредельной даче, перекличку грибников на опушке, железное воронье карканье.

Перед обедом Ермолаев решил наладить душ: что-то с рассеивателем, засорился? А искупаться не грех: жара, пот, грязь. Он притащил из сарая лестницу, забрался по ней наверх, открутил рассеиватель. Так и есть — поржавел, дырочки забиты ржавчиной.

Прочистил их, прикрутил рассеиватель, набрал в бочку воды, повернул краник — струя преотличная!

Он сбросил с себя бумажную треуголку и трусы и нырнул под душ. Какое это было блаженство: прохладные, бодрящие струйки льются, колются, смывая пот и грязь, заново на свет нарождаешься.

— Ух, красотища!

Он ухал и крякал, намыливал земляничным мылом голову и телеса, смывал пену и снова мылился. А вода сыпала и сыпала сверху, как божья милость. В жаркий день такой душ божья милость, безусловно.

Лидия Васильевна крикнула с грядки:

— Наработался? Не рановато ли?

Он высунулся наполовину из-за фанеры:

— Нет, мамочка, в норме! И тебе пора, иди помойся, смой грехи!

— Ладно уж, — сказала жена, — помоюсь.

Не вытеревшись, а промокнувшись полотенцем, обсыхая на крыльцо в тенечке, Ермолаев смотрел на фанеру, и в неузком проеме ему виделась под душем нагая жена, смуглая, полная и еще крепкая. Он неторопливо и доброжелательно разглядывал ее и не волновался, ибо привык к ней. Как и она к нему. По-своему он привык и к пасынку, и пасынок по-своему привык к нему.

После душа жена разогревала на плитке кастрюлю со щами, а Ермолаев сидел на террасе и наливал в рюмку водку. Рюмочку перед первым, рюмочку перед вторым — норма, остатки допьем перед отъездом, распределено. А есть мужики, которые не успокоятся, покуда не вылакают бутылку в один присест, не терплю пьяниц. Мера на что человеку дана?

Ермолаев двумя пальцами взял рюмку за ножку, но выппть не успел. С конца улицы донесся сиплый лай, шум, крики, неразборчивый голос:

— Бе…ше…ная…

Жена процокала каблуками по ступенькам, от калптки позвала:

— Алеша, подойди-ка сюда!

Он со вздохом поставил рюмку на стол и спустился с крыльца.

У калитки увидел: по щебенке, шарахаясь от луж, трусила собака, поодаль, пренебрегая лужами, трусила ребятня и мужчина с женщиной, и Ермолаев зачем-то отметил: мальчишки — в панамах, мужчина — в узбекской тюбетейке, женщина — простоволосая. А собака была неопределенной масти, рыжая, в светлых полосах, тощая, со свалявшейся шерстью. Вероятно, бездомная. Мальчишки свистели, улюлюкали, женщина вопила:

— Бешеная она, бешеная!

Ермолаев присмотрелся: язык вывален набок, хвост поджат, из оскаленной пасти слюна. Жена схватила его локоть: "Да, сбесилась", а он подумал: "Пронесло бы эту собачину поскорей".

Но собака, дотрусив до пх забора, как нарочно, остановилась, присела на задние лапы. И толпа сразу остановилась, не подходила ближе.

Ввалившиеся бока ходили под рыжей шерстью, с длинного языка текла слюна, капала на грудь, на лапы; собака низко опускала морду, крутила ею по сторонам, как бы ища кого-то. И Ермолаев наткнулся на этот взгляд. И у него внутри что-то екнуло: собачьи глаза были мутные, бессмысленные, не сулящие ничего доброго.

Мальчишки зашвыряли в собаку камнями, мужчина в узбекской тюбетейке заорал: "Пес самашедший, что ему камешки, из ружья надо!"; сбежавшиеся к заборчикам на всех участках дачники кричали громко и бестолково, и громче остальных прокричал, как прокудахтал, ученый сосед:

— Алексей Алексеич, голубь! У вас же ружье, тащите!

И жена сказала:

— Неси малокалиберку.

— Что нести? — спросил Ермолаев и вторично встретился с мутными, бессмысленными, угрожающими глазами.

— Господи, что-что… Ружье неси!

— Не у меня одного ружье, и у других в поселке есть, — сказал Ермолаев. — Почему именно я должен?

— Я бы сама вынесла и выстрелила, если б могла обращаться с оружием!

— Резонно. С оружием нужно уметь обращаться, оно баловства не любит.

Ермолаев разговаривал с женой, косился на Петю — паренек растерян, мнется, — на соседа в пижаме, продолжавшего что-то выкрикивать, и мысли у Ермолаева были четкие, ясные. Вынесешь мелкокалиберку — придется ему стрелять в это животное.

Не увлекает. Пусть другие тащат ружья и стреляют. А к тому же, возможно, собачина и не бешеная? Чего не примерещится с перепугу… И что скажет тогда хозяин, если собачина окажется не бездомной? Это не исключено.

Голыш угодил собаке в бок, она взвизгнула, залаяла, вскочила на лапы.

— Самашедшая! Ружье надо!

Сгорбившись, собака припустила между лужицами, убыстряя бег, и за ней припустила толпа, заметно прибывшая, и все скрылись в лесу.

— Инцидент исчерпан, — сказал Ермолаев. — Пошли обедать, мамочка.

Жена молча повернула к даче.

Хлебая мясные щи, хрустя зажаренными в сухариках котлетами, Ермолаев думал: откуда принесло эту псину, не могла побежать не по нашей улице. Чуть весь воскресный настрой не изгадила. До сих пор осадок неприятный. Пасынок смущен и расстроен, Лидочка дуется, а с чего дуться? Что он, обязан был сломя голову мчаться за ружьем и палить в эту бедную тварь? Слава богу, чем-чем, а жестокостью он не обладает. И к тому же отчего именно он, Ермолаев, должен был пристрелить собачину?

Пускай доцент стреляет, а то лишь умеет близоруко щуриться за своими очками. Подначивать все мастаки, коснись же дела — отдуваться одному. Он уверен: у собаки имеется хозяин, ну, а свяжись с поселковыми — жизни не возрадуешься, затаскают.

— Мамочка, — сказал Ермолаев, — я уверен: собака не бешеная, просто замордовали, затюкали, довели до такого состояния…

Жена не отвечала, гремела кастрюлями, тазами. Ну, погреми, погреми…

Ермолаев работал челюстями, по временам промокая носовым платком росинки пота, обмахиваясь треуголкой. И чем больше он насыщался, тем спокойней становилось на душе, неприятный осадок таял, и, когда Ермолаев принялся класть себе в рот клубничины в сливках, осадок вовсе растаял, как и не бывал.

После обеда он помогал жене вытирать посуду, убирать со стола. Жена прилегла на тахте вздремнуть. Петя читал книгу, а Ермолаев пошелестел «Известиями» — забавно пишут про пиратов, и женщины были пиратами, надо же, — поразгадывал викторину в «Огоньке». Веки слипались, по спать — пи-пи, зажиреешь, и так нелишне бы спустить парочку килограммчиков. Женщинам можно полнеть, мужчинам — ни-ни.

Ермолаев протяжно, с хряском, зевнул и встал. Нет, нужно приняться за работу, иначе скиснешь. Он порылся в столярном ящике, разыскал молоток, гвозди, подхватил стремянку и пошел к сараю. Нужно прибить край толевого листа — оторвался, при дожде крыша протечет. А в сарае дрова, кой-какое барахлишко по мелочи.

Ермолаев приспособил лестницу у стенки и, держа гвозди в зубах, полез по ступенькам.