Михаило Лалич - Облава Страница 34

— Слушай, ты, книгочей, — сказал он Пашко, — отведи-ка ее вниз.

— Куда вниз?

— В Тамник, в мой дом. Проверим потом, почему она заблудилась именно здесь и как раз этой ночью. Могла бы забрести в другое место и не водить моих людей по кручам, где сам черт ногу сломит.

Пашко поглядел на Неду, ему показалось, что она походит на овцу, и в то же время он почувствовал, что в ней таится какое-то проклятье. Из-за нее он так и не заснул, как обычно после своих хождений по рекам. Пашко слышал, как она встала, как тихонько вышла из дома, видел через окно, как протерла снегом глаза и ушла. Тогда она впервые напомнила ему одинокую, завороженную злым роком овцу, которая, точно оглушенная, идет прямо на волка, точно зная, где его найти. Час или два после ее ухода он провертелся в постели, стараясь не думать ни о ней, ни о любом другом виде бесчисленных людских бед. Наконец, убедившись, что о сне нечего и мечтать, он встал и пошел в этот ночной поход наперекор какому-то непонятному страху. Сейчас Пашко понял причину своего страха. Женщина не только жертва, она несет в себе и проклятье. В короткое время она заставила его лгать и обманывать так, словно он всю жизнь только тем и занимался. А сейчас эта окаянная баба втянет его в еще большую беду. Наверняка втянет, потому что в здешних лесах она пыталась кого-то разыскать и спасти, но вместо того загубила себя. Если выживет, Бекич или кто другой станет ее пытать, и под пытками она скажет, кто направил ее сюда и кто помог в дороге.

— Почему я должен ее вести? — спросил Пашко.

— Потому что ты знаешь дорогу.

— Другие тоже знают.

— Знают, но не показывают их чужим, не делают добрых дел, как ты.

Пашко скинул с головы шапку. Он хотел попросить освободить его от этой обязанности, но первые два слова, обязательные при обращении к старшему, два обычных слова: «Господин командир», застряли у него в горле и не шли с языка. Он открыл было уже рот, но его передернуло, такие эти слова были лживые и тяжелые, и он не смог выдавить из себя ни звука. «Проклятье, — заметил он про себя. Приведись сказать что-нибудь другое, у него хватило бы голоса даже крикнуть. — Злая Нечисть не дает — играет со мной, как вздумается, и непрестанно заставляет меня покоряться. Она на все способна. Способна выкинуть что-нибудь и похуже, унизить, все может. Напрасно я мучаюсь и сопротивляюсь, напрасно было бы и просить, если бы я и мог просить».

— Ступай, чего ждешь, — сказал Бекич.

— Как же я ее поведу, если она идти не может?

— Не может, вдарь как следует, вот и пойдет.

— Не могу взять греха на душу, не бью я слабых, не могу.

— Не можешь взять на душу, взвали на спину и неси.

— Не понесу — будь ты хоть бог! Есть тут и помоложе меня, пусть они несут.

— Пускай тащит Шелудивый Граф, — сказал Бедевич. — Ни на что другое он все равно не годен.

— Правильно, — согласился Бекич. — Где этот рыжий, эта мокрядь из болота?

Разыскали Шелудивого Графа, толпа, расступившись, вытолкнула его вперед. Он не знал точно, о чем идет речь, чувствовал только, что выберется отсюда, и был этому рад; потом, увидев, что его позвали из-за женщины, он решил, что требуется учинить над ней что-то постыдное. Он широко улыбнулся: есть вещи, которые никто не может сделать, кроме него. Когда ему втолковали, что он должен нести женщину на спине, его и это не опечалило — он взял бы на спину и двух баб, только бы выбраться живым из царства стужи и снега, леса и выстрелов, из страшного царства Вуле Маркетича. Слушая, как четники прокатываются на его счет, что, дескать, кляча только больно тощая, неловко сажать невесту; и вовсе-де не кляча, а осел, и притом без седла и без уздечки, хорошо хоть уши длинные, господь бог не забыл наградить поганца по заслугам, Граф ухмылялся, ему не хотелось портить им настроение: плевать, пусть себе насмехаются, он тоже посмеется, когда у них душа уйдет в пятки, когда они взвоют от ран и станут подыхать по итальянским больницам. Он не герой, как они, и предпочитает иметь дело с бабами, с ними ему всегда было приятнее — бабы умеют быть благодарны и тогда, когда мужик их обманывает, и тогда, когда пользуется этим обманом.

Пашко Попович посмотрел на него исподлобья: тот ковылял, согнувшись в три погибели, кривоногий, горбатый от ранца, в котором что-то дребезжало и позвякивало, голову он втянул в плечи, а руки спрятал куда-то под живот. «Словно и не человек, и вообще не сухопутное существо, — подумал Пашко, — просто какая-то нечисть, по ошибке выползшая из болота, в котором только и должна обитать. Урод и знает, что урод, потому и веселится и смеется, другой причины для веселья тут нет. Боже, какие люди только не живут на этом свете! Одни овцы, другие волки — видать, это зависит от времени, когда их зачали и произвели на свет, немало и псов, и лисиц, и загонщиков, потому и облавам конца-края нет. Если бы милосердный создатель намеревался сотворить из людей, из разумных существ, островок мира и порядка, надо было делать это как-то иначе. Злая сила оказалась могущественней — каждого второго вспоила она отравленными соками звериной крови и горьких трав, потому ненависть так живуча…»

Тем временем Неда выскользнула из державших ее рук и упала в снег. Крики людей, казалось, притупляли боль, успокаивали. В памяти встало воспоминание. Они бегут из Печи, пробираются через Ругову, пала лошадь, и вот все поминают вьючное седло и твердят: седло, седло. Разыскали седло, перенесли поклажу с околевшей лошади на осла без уздечки. Сейчас с этим кончено. Сон наплывает точно туман, и все беды, страхи, беженцы и те, кто их преследует, погружаются во мрак, исчезают. Мир успокоился. «Вот дверь, которую я искала, входят в небольшую комнатку, в ней тепло, уютно, пахнет яблоками…»

— Взвалите ее к нему на спину, — приказал Филипп Бекич.

— Ну и ну, — с издевкой заметил Пашко. — Ведь это тебе не мешок с картошкой, а беременная женщина! Нельзя ее на спину.

— А как же?

— На носилки, иначе нельзя.

— Дам тебе и носилки, только отстань от меня. Но смотри не зевай! Если она у тебя убежит или что другое случится — сразу переселяйся в Турцию, чтоб я тебя не переселил в Италию!

В отряде было две пары носилок — итальянцы выдали каждой роте по одной паре, и они таскали их с собой, когда нужно и когда не нужно, чтобы хоть этим походить на военную часть. Одни отдали им. Бекич смотрел, как они, спотыкаясь о пни, удалялись: Пашко, женщина на носилках и Шелудивый Граф. «У этого гада вовсе нет винтовки, — подумал он, — а длинная «итальянка» Пашко скорей оглобля, чем винтовка. В эту войну она еще не стреляла, боюсь, что ее съест ржавчина раньше, чем она выстрелит. Надо как-нибудь, если не забуду, осмотреть ее и испробовать — и пусть после этого святой апостол Пашко осмелится поклясться, что его оглобля ни разу не выстрелила… Ушли, но почему туда? Дорога не там, Тамник в другой стороне — куда же они пошли? Может, не знают? Надо бы им сказать, да трудно кричать. Ладно, пускай поплутают. А заблудятся, не беда. Есть у меня другие дела, некогда мне показывать дорогу черт знает кому».

Люди молча сидели на снегу и дремали. Дремал и командир Филипп Бекич, — ладно, пускай отдохнут. Ему холодно, он постукивает нога об ногу, чтобы согреться, и вспоминает, как отец сажал его на колено и напевал:

Трюх, трюх, была кобыла,Соли пуд она тащилаДо попова мочевила…

Своих детей он не сажал на колено, ждал сына, а рождаются одни дочери. И когда волочился за другими, делал байстрюков, рождались опять девочки. Иногда счастье улыбается во всем, только не в том, что больше всего хочется. Судьба! Видать, на нем кончится главная ветвь Бекичей; имя Бекичей перейдет к второстепенной ветви, то есть к Гавро Бекичу. А он вместо того, чтобы сидеть тише воды, ниже травы, как это прежде делали все, кто принадлежал к этой слабой ветви, обнаглел и задумал еще при жизни Филиппа стать первым среди Бекичей. Связался с коммунистами — только чтобы его уходить; слушает все, что ему скажут, — только чтобы вперед вылезти. «Нет же, не выйдет, — прорычал он про себя, — покуда жив, ты первым не станешь, сукин сын. Если бы не мой дом, о Бекичах никто бы и не слыхал, никто бы и не знал, что есть такие на свете, и пусть их лучше вовсе не станет, чем ты среди них будешь первым!»

Он захватил пригоршню снега, потер себе лоб и шею, чтобы прогнать сон. Бедевич и другие поспешили последовать его примеру, а он пошел к Сабличу и Логовацу и дал им знак трогаться. Они поглядели друг на друга, пошептались и двинулись в туман. Путь перегородил заледеневший ручеек. Падая на припорошенном снегом льду, люди снова стали ворчать, и тут же им почудилось, что они возвращаются, что это тот самый ручеек, который они недавно переходили. Не желая больше петлять по следу заблудившейся женщины, они поднялись немного выше, чтобы добраться до Клечья и Дервишева ночевья. Полянка, на которую они вышли, на первый взгляд такая ровная, оказалась в действительности каменистой стремниной. Чтобы не слететь в пропасть, они вскарабкались до отвесного гребня и перешли на другую сторону. Небольшой клочок равнины внизу тянул их как магнитом и все время ускользал, точно мираж. Когда они наконец спустились, выяснилось, что это узкая ямина, окруженная скалами.