Павел Кодочигов - Так и было Страница 34

От близкого разрыва зазвенело в ушах, что-то ударило по левому плечу. Чертыхнулся, вскочил и швырнул на крышу вторую гранату. Снова упал, съежился в ожидании нового взрыва, но он раздался на чердаке. Крупнокалиберный умолк. Рота поднялась и захватила хутор.

К Иванову подбежал сияющий Карпенко:

— Грицко, що я знаю! Капитан казав, що к Славе тебя представит!

— За что? — поперхнулся Иванов.

— Как за что? За пулемет на чердаке. Лякался, коли гранату кидал?

— Некогда было. Я после пулеметчиков чокнутый был и ничего не боялся.

— Каких еще пулеметчиков?

— В траншее.

— Этих я не видел. А вот на чердаке... Ну, лякался?

— Нет. Я же сказал тебе.

— Тю! Так не бывае.

— Может, и не бывает, откуда я знаю. Ты когда-нибудь полдиска в убитого всаживал? Нет. А я зачем это сделал? На кой ляд, как ты говоришь, пулемет потащил?

— Ну, загуторил! Що кажешь, не знаешь, зачем гранату кидал? Туточки у тебя гарно получилось — зараз у дирку попал. А промазал бы, тогда що?

Настала очередь Иванову удивляться:

— Так я в твою «дирку» второй гранатой угодил...

— Ха, — думая, что друг шутит, рассмеялся Карпенко, — а першая, значит, у небо улетела и там взорвалась?

— Першая скатилась по черепице и у меня под носом рванула.

— Угу, така славна лимонка, що нос тоби целый оставила и як вона рванула никто не бачил. Не брешешь, друже, як сивый мэрии?

— Две я бросал. Первая...

— Тогда кажи, як ты целехонек передо мной сидишь? — все еще не верил Карпенко.

— Ну и дотошный же ты! — рассердился Иванов, — Первая скатилась вниз и разорвалась на земле, но я за кучей дров лежал, потому и сижу с тобой.

— Так бы зараз и казав, а то «рядом», «пид носом». А второй раз кидал, не лякался? Если бы вторая скатилась, тогда що?

Иванов рассмеялся:

— Сбегал бы к тебе — за третьей.

И Карпенко открыл было рот, да поблизости разорвался снаряд. За ним другой.

— Недолет. Перелет. Трошки поправочку внесут — следующий наш будет, — еще не веря в это, протянул Карпенко — и как в воду смотрел.

Следующий рванул около дома, и началось: виу — разрыв, виу — разрыв. Думая, что в хуторе немцы, по нему открыла огонь своя противотанковая батарея. Всех словно ветром сдунуло в кюветы. Нещадно матерясь, Малышкин всаживал в голубое небо одну зеленую ракету за другой, Карпенко привязал к палке полотенце и размахивал им, но помогло не это. Выручили фашистские автобусы, спешившие прорваться в Балвы. Пушкари перенесли огонь на них и, пока «сбрасывали» автобусы в кюветы, разобрались, что хутор занят своими.

Тишина наступила, да такая, что пение птиц стало слышно, трепыхание их в листве деревьев. Прибежал связной от командира батальона с приказом выдвинуться на шоссе, оседлать и не пропускать машины в Балвы. Нехотя поднялись, пошли, стали окапываться. Надолго ли? Друзья переглянулись и решили, что зарываться как следует не стоит, — впереди еще какой-нибудь хутор есть, его тоже брать придется. Выкопали неглубокие ямки и уселись перекусить. Солнце поднялось высоко и палило нещадно. Остро пахло травами.

— Какую бы речку форсировать, на понтонах, — мечтательно протянул Карпенко.

— Лучше бы дождичка, но небольшого, — не согласился Иванов.

— Такого, под которым ты за клевером ходил? — подыграл Карпенко, и оба рассмеялись, вспомнив недавнюю историю.

Во время летнего наступления стояла небывалая жара, а в тот день тучи начали копиться на небе с утра, и вечером пошел мелкий, занудливый, совсем осенний дождь. В темноте остановились перед какой-то деревней. Гришка вырыл ячейку, накрылся плащ-палаткой и начал задремывать, как явился непрошеный гость — командир приданного роте пулеметного взвода. Пришлось потесниться и расширить ячейку. Забрались в нее, но не заснули — сыро, холодно, стенки окопчика осклизли. «Сходи принеси клевера и поспим, как на перине», — попросил лейтенант. Клевер сушился впереди на вешалах, Иванов и сам подумывал о нем. Если бы они были позади, давно бы запасся, но вешала на нейтральной полосе. Это и сдерживало, но просьба командира, пусть и чужого, — приказ. Поднялся, вылез из окопчика. «Автомат оставь, чтобы не мешался», — посоветовал лейтенант. Тоже правильно. Пошел налегке. Стал дергать клевер. Он еще не намок как следует, шуршит. Как бы фрицы не услышали. А это еще что за звуки? Прислушался и окаменел: немецкие голоса. Упал. К нему идут. Не меньше отделения, а он, дурак, автомат оставил. Вгорячах рванул чеку, размахнулся, но гранату не бросил — пусть поближе подойдут. Пока подходили, сообразил, что положение у него липовое. Взорвется граната — огонь откроют и свои и немцы, он как на раскаленной сковородочке окажется. От этого соображения в жар бросило, а немцы подошли к вешалам и тоже стали дергать клевер, только с другой стороны. Гр-гр-гр, ля-ля-ля. Не торопятся. У него сердце на всю округу бухает, пальцы, как у бабки Мотаихи, когда она противотанковую мину к себе тащила, сводить начинает.

Надергали. Пошли назад. А ему что с гранатой делать? В карман ее обратно не засунешь, взрывать надо. И такая злость на немцев, которые всегда появляются, когда их не ждешь, вскипела в сердце, что вскочил, изо всей силы размахнулся и швырнул эфку через вешала. Сам бегом обратно. Упал. Тут же взрыв, крики. Не зная, что его черт занес к клеверу, рота ощетинилась всеми стволами. Фрицы ответили, и все пули, свои и чужие, над ним, над ним, около него, сплошной свист в ушах. С этого дня, шутили в роте, Иванов даже в уборную без автомата не заглядывает, придется в баньке помыться, так с автоматом на полок залезет и автоматом же себе спинку тереть станет.

— Будимо вперед так ходить, скоро закончим ее, треклятую, — прервал эти воспоминания Карпенко. — На юге вже у Румынии воюем. Гарно бы успеть к новому року, а? И знаешь що, Грицко, отслужимось и поидымо до меня у гости. Село у нас богатое, стоит на Днипри, недалеко от Киева. Живем дюже гарно. Поидимо, да?

— Гарно до войны жили, а теперь?

— Тю, ще краше заживем, ось побачишь. Поедешь?

— Ладно, а потом ко мне.

— Добре. Ты колысь украинский бирщ ел? Як бы ты знал, яки моя маты бирщи и вареники робэ. Ешь, ешь и витстати не можешь.

— А ты пельмени когда-нибудь пробовал?

— Пельмени? А що цэ такэ?

— Делаются почти как вареники, но с мясом и круглые.

— Ни.

— Попробуешь, так о своих варениках забудешь.

— Ни, — тряхнул головой Карпенко, — о варениках не забудешь! Давай вздремнем чуток, и хай тоби пельмени приснятся, а мне вареники со сметаной и вишневым вареньем...

Вздремнуть и тем более увидеть во сне пельмени или вареники не удалось. Откуда-то появился комсорг батальона. Увидев их, обрадовался:

— Оба живы? В пятой роте семерым хотел билеты вручить, но пятерых уже нет. Поздравляю вас, что здоровехоньки и с приемом в члены ВЛКСМ, — крепко пожал обоим руки, угостил Карпенко настоящей папиросой и заторопился: — До свиданья, орлы! Мне в первый батальон надо.

Подошел командир роты, позавидовал:

— Уже получили? Как все быстро теперь делается! С меня десять потов сошло, пока на все вопросы ответил. Ночь перед заседанием бюро райкома комсомола не спал, в приемной часа два дожидался, пока вызовут. Ну всем свое. Рад за вас!

Все получилось просто и буднично, но настроение поднялось. Поразглядывали новенькие, пахнущие дерматином комсомольские билеты, спрятали их в карманы гимнастерок и, как именинники, пошли брать очередной хутор.

Бежали рядом. И падали вместе.

— Давай до той сосны, — предложил Карпенко, — тамочки отлежимся.

— Давай, кто вперед.

— Ха, не лезь поперед батьки у пекло.

Оба поднажали, чтобы не уступить первенства, неслись грудь в грудь. Черный султан поднятой взрывом пересохшей земли встал перед глазами. Иванов по инерции ворвался в его темень, вынырнул из нее, пробежал последние метры и упал у комля дерева. Оглянулся. Карпенко лежал на том месте, где застал взрыв. На животе, головой вперед. Неужели подбили? Тогда и его должны зацепить. Ощупал ноги, живот. Вроде бы все цело, оглушило только и глаза землей засыпало. Может, контузило Карпенко? Окликнул друга. Не отвечает. Не обращая внимания на разрывы мин и свист пуль, побежал обратно. Карпенко лежал с неестественно подвернутой левой ногой, вытянутыми вперед руками и повернутой набок головой.

Рота врывалась в хутор. Оттуда доносились разрывы гранат. Он позвал Карпенко, тронул за плечо — не отзывается. Осторожно, боясь причинить боль, перевернул на спину и ахнул — вся грудь, ноги иссечены осколками, будто кто швырнул их целую пригоршню. Послушал сердце, пульс — мертв! Если бы не неслись так быстро, жив бы был Карпенко!

* * *

На другое утро рота снова подходила к очередному хутору. После станции Пундуры ничего толкового не брали, одни хутора. И в лоб на них ходили, и обхваты устраивали, бывало, и стороной обходили, оставляли тем, кто позади идет. Надоели эти хутора до чертиков. И фрицы, что их защищали, и их «траншейная» тактика.