Анатолий Медников - Открытый счет Страница 34

…Артподготовка началась ровно в пять часов по московскому времени. Было ещё темно, но на горизонте кто-то словно приподнимал над землёй тёмное лохматое одеяло из туч и тумана.

А потом разом раскололась земля. Всё вокруг заполнилось таким грохотом, что стало трудно не только говорить, но и словно бы дышать. Сергей спрыгнул в отрытую разведчиками земляную щель. Он бы лёг там на землю, закрыв ладонями уши, если бы вдруг не увидел, как зажглось „солнце“. Свет его — непривычно резкий и сине-голубой — растёкся вокруг широкой полосой, и нельзя было понять, откуда он исходит.

— Прожектора! — произнёс Самсонов, стоящий рядом с Сергеем.

Их было сто сорок три мощных прожекторных установки — миллионы электроламп. В ту минуту Сергей не знал этого. Он увидел только, как в синем трепетном свете на стороне противника поднялась в воздух земля огромным тёмным валом, и эта стена дыма и пыли, не пропускавшая даже лучей прожекторов, двигалась в глубину немецкой обороны.

Зубов и Вендель нырнули в подвал дома, когда услышали знакомый протяжный свист. Звук родился где-то далеко, но с каждым мгновением нарастал, и, казалось, мина, пробивая своим тупым носом воздух, ищет себе дорогу именно в этот глубокий каменный колодец двора. Она летела с восточной окраины Врицена.

В подвал вела каменная лестница со стёртыми ступенями. Снизу тянуло сыростью, ржавчиной, какой-то затхлой вонью. С трудом нащупав дверь в темноте, Зубов толкнул её и очутился в помещении с низкими сводами, уставленном топчанами, детскими кроватками и колясками.

У дальней от двери стены испуганно сбились в кучку полуодетые женщины, старики, в углах подвала стонали больные или раненые. Зубов заметил и несколько молодых лиц с выражением крайней тревоги и настороженности, это могли быть и дезертиры, ускользнувшие от эсэсовских облав.

Чувствовалось, что все они с минуту на минуту ждут появления русских и готовы ко всему самому ужасному.

— Здравствуйте, господа! Уж очень у вас темно на лестнице, голову сломишь, ей-богу! Да и дверь можно держать открытой, бомба сюда всё равно не достанет, — сказал Вендель. Его немецкая речь с „берлинершпрахе“ — типичным берлинским произношением, которое трудно подделать, — должно быть, успокоила женщин.

Они снова зашушукались, правда тихо; подойдя ближе, Зубов услышал, как одна спросила другую, что означает русское слово „давай, давай!“. А та, что стояла рядом, ответила, что во всех случаях надо говорить по-русски: „ничего!“ — и это помогает.

Зубов подумал, что женщины эти эвакуировались с востока и наслушались той гнусной лжи о наших солдатах, которую распространяло ведомство Геббельса. Такие листовки, плакаты и немецкие газетёнки попадались в руки разведчиков в изрядном количестве.

Прошла всего неделя, как „Бывалый“ находился за Одером. Но Зубову и Венделю казалось, что миновал по меньшей мере месяц. Каждый день, полный напряжения, опасностей и смены впечатлений, казался им самым длинным изо всех прожитых дней.

Можно ли привыкнуть к состоянию постоянной опасности? До войны Зубов думал, что нельзя. До войны он не мог заснуть, если слышал у соседа за стеной радио, а на фронте спал под звуки артиллерийского обстрела.

Теперь за линией фронта Зубов вновь ощутил себя новобранцем. Здесь требовался от человека иной характер душевной стойкости и готовность самому принимать важные, порой роковые решения. Раньше Зубов как-то не замечал, насколько облегчает его жизнь необходимость подчиниться чужой воле и приказам. Став хозяином всех своих поступков, он ощутил всю тяжесть свободного выбора.

Получив приказ прибыть в город Врицен, группа „Бывалый“ двигалась короткими переходами, часто останавливаясь, чтобы замечать всё, что творится вокруг. Разведчики старались держаться подальше от дорог и населённых пунктов, где шныряли заградительные отряды и всюду были натыканы посты военно-полевой полиции. Иногда сливались с группами беженцев или людьми в штатском, но с военной выправкой и той постоянной нервной напряжённостью в глазах, которая ещё более выдавала в них дезертиров.

Порою случалось так, что разведчики и эти немцы дружно кидались в лесную чащу, заметив впереди зелёные фуражки полевой комендатуры, а потом, отдышавшись где-нибудь в кустах, вытирали пот с лица и шли рядом дальше, связанные молчаливою солидарностью людей, бредущих одной дорогой, хотя и подозревающих друг у друга разные цели.

С тех пор, как группа „Бывалый“ перешла через Одер, Зубов всё чаще вспоминал Лизу. Достаточно было ему встретить где-нибудь немку, чем-то напоминающую её фигурой, лёгкой походкой и этой милой манерой, говоря, слегка откидывать назад голову, как Зубов всякий раз вздрагивал, вопреки абсолютной уверенности, что Лиза никак не может оказаться по эту сторону фронта.

Мысли о Лизе согревали Зубова и ночью, если он мёрз, укрывшись своей курткой где-нибудь в заброшенном сарае, в домике лесника, в каком-нибудь шалаше. Никогда за время войны Зубов не испытывал такого острого желания остаться в живых, и, пожалуй, никогда у него не оставалось так мало шансов на это.

Снова и снова Зубов с нежностью вспоминал о Лизе. И сердце его сжималось от постоянных тревожных предчувствий и тоски по этой женщине.

Как-то во время одной из ночёвок в сарае на краю какого-то селения случайный сосед, беженец из Кюстрина, по фамилии Гюнше, он служил мелким чиновником у бургомистра, показал Зубову листовку, которая была любопытна уже одним тем, что называлась „Когда наступит конец!“. С этими словами берлинские нацисты обращались к своим фольксштурмовцам. Зубов при свете фонаря пробежал её содержание:

„Если немецкий народ в этой войне получает тяжёлые раны, то это как раз подчёркивает необходимость того, что наши дети должны жить, чтобы они могли передать наследство, за которое мы сейчас с тройным напряжением сил должны бороться. Если мы этого не сделаем, то тогда наступит конец!“

— Вам лично очень нужно это самое наследство Гитлера? — прямо спросил чиновника Вендель, рискуя выдать себя той иронией, которая прозвучала в его раздражённом голосе.

Гюнше даже вздрогнул при неуважительном упоминании имени фюрера.

— Как вы можете так говорить! А что же ещё у нас остаётся? — пробормотал он, правда не слишком уверенно, и тут же сообщил, что в народе ходят разные слухи.

— Какие же? — заинтересовался Зубов.

— О Риббентропе, например. Как будто бы он выехал в Швецию для переговоров.

— О чём?

— Между Россией и англо-американцами уже началась война.

— Враньё! — сказал Вендель.

— А из Англии вернулся Гесс, имея согласие англо-американцев на совместную с немцами борьбу с большевизмом. Так я слышал, — настаивал Гюнше.

— Гнусная выдумка для болванов! — не удержался от резкости Вендель, хотя Зубов и толкнул его локтем в бок.

— Нет, это так, — вдруг распалился этот чиновник Гюнше и бросил на Венделя откровенно злобный взгляд. — В нашей армии теперь такой лозунг: „Не оглядывайся на запад. Воюй до последней капли крови, отстаивай каждую пядь земли. И особенно Берлин от русских!“ Понятно вам?

— Да, конечно, — кивнул Зубов.

Правда, он тогда удивился этому сообщению. И когда на рассвете кюстринский чиновник поспешил выскочить из сарая и ушёл по шоссе к Берлину, Зубов сказал Венделю:

— Альфрид! Вот это новость! Неужели немцы прекратили войну на два фронта?

— Нет, воюют, но совсем не так, как на востоке. Я расспрашивал беженцев, кое-кто видел движение немецких войск с Эльбинского рубежа сюда на восток. Видно, снимают части.

— Да, Восточный фронт им страшнее, куда как страшнее, — согласился Зубов. — Я думаю, надо передать эти сведения в дивизию.

В следующую ночь, настроив свой передатчик, „Бывалый“ связался с „Кометой“.

Каждую ночь теперь „Бывалый“ выходил на связь с „Кометой“, передавая разведывательные данные о немецких частях, перебрасываемых с запада к Одер-фронту, о характере оборонительных сооружений, которые немцы продолжали спешно возводить и укреплять, о беженцах, запрудивших все дороги к западу от Одера, и способствующей этому нацистской пропаганде, которая занималась фабрикацией „большевистских зверств“, небылиц о каких-то „монгольских истребительных полках“.

„Бывалый“ сообщал, что нацистская пропаганда, по его мнению, не столько воспламеняет у населения ненависть к русским, сколько вселяет страх, а отсюда массовое бегство населения, вызывающее быстрый распад тыла, срыв военных перебросок и перевозок по дорогам.

„Комета“ благодарила за сообщения, приказывала продолжать наблюдения.

Попав в город Врицен, Зубов и Вендель только раз на рассвете вышли на связь с „Кометой“. В конце второй ночи их разбудил какой-то странный и мощный гул. Так, наверно, могла реветь чем-то растревоженная земля. Казалось, страшный её голос, постепенно выбираясь из бездонной глубины пластов, заполняет собой весь город. Вскоре Зубов различил в этом грохоте металлическое надсадное пение моторов и понял: летят самолёты.