Евгений Войскунский - Мир тесен Страница 34

Но, конечно, мы понимали, что зимой, когда море вокруг Гангута замерзнет, нам придется трудненько.

В последние дни октября на Ханко пришли из Кронштадта тральщики. Мы узнали об этом событии по целому вороху писем, доставленных к нам на Хорсен. Письма с Большой земли! Как мы их ждали…

Я получил два письма от мамы. Одно, датированное 18 сентября, было полно тревоги: вот уже десять дней, как Ленинград бомбят, бои идут где-то очень близко, не умолкает канонада… Много народу эвакуировалось, ей, маме, тоже предлагали, но она отказалась: «Куда мне ехать? Никогда я не уезжала из Ленинграда. Да и гут я ближе к тебе, сыночек. А Ирочка уехала. Родители увезли ее в большой спешке, она не успела забежать попрощаться, только позвонила, плакала в трубку, просила передать тебе привет…»

Второе письмо, от 15 октября, было коротенькое. «Неожиданно быстро пришло твое письмо, сыночек, в котором ты пишешь о Колиной гибели. Ужасно! Невозможно представить, что нет больше нашего Коленьки. Ведь он мне был как второй сын. Просто ужасно. Евдокия Михайловна с Владленой уехали еще в августе, Владимир Иванович на фронте, дома одна Светочка. Она хочет тебе написать…» В это письмо была вложена записка. Светка писала вкривь и вкось: «Боря, какой ужас, у меня нет силы писать, даже плакать не могу. Я в МПВО, мы выкапываем из разбомбленных домов, насмотрелась уже, а все равно будто ножом по сердцу. Боря, ты береги себя».

Я раз и другой перечел торопливую эту записку. Жила-была девочка Светка, длинноногая дуреха, у которой одно только верчение под музыку было на уме. Светка, готовая втюриться в каждого, кто носит брюки. Без памяти влюбленная в Павлика Катковского, моего школьного дружка-очкарика. И вот — вместо глупой этой Светки мне пишет некто из МПВО: «Насмотрелась уже… Боря, ты береги себя…» Нет, Светка, это ты береги себя. А заодно, очень прошу, — и мою маму…

Еще мама писала, что очень трудно с продовольствием: «Приходится выстаивать в больших очередях, чтобы выкупить полуголодный минимум продуктов. Ужасно неприятно думать только о еде. Это блокада»

Опять это словцо. Раза два или три я его уже слышал. Блокада. Ну да, если город окружен, значит, он блокирован… А Ирка, значит, уехала. Черт знает, почему мне было грустно: оттого ли, что в Питере трудности с продовольствием, оттого ли, что Ирка уехала, покинула Ленинград, — где я теперь найду ее в огромном пространстве тыла?

Я представил себе Ирку, едущую в набитом людьми поезде куда-то на восток. Она сидит, прижатая в угол, и смотрит в окно на проплывающие поля и леса. Задумчиво смотрит, прощается, головой качает в такт вагонной тряске. У нее взрослая прическа, волнистая, как у Милицы Корьюс. Я твою прическу растрепал, помнишь?.. Ирка, где я тебя разыщу теперь?

Почти все ребята получили письма. И Т. Т. получил — от матери. Она, оказывается, в Пятигорске, уехала еще в августе из Харькова с младшим сыном, а муж, Толькин отец, значит, книжный червь, — на фронте, и писем от него нет.

А Литваку нет писем. И еще двоим, чьи деревни остались в немецком тылу. Нет письма и Ушкало.

А Безверхову пришло письмо от Риммы, бывшей парикмахерши береговой базы БТК.

— Земсков, — подозвал он меня, — вот прочти. — Он загнул часть тетрадного листка. — Отсюда.

«…я как Васе обищала всю дорогу за Зиной присматривала раньше когда на Ханко жили я не замичала а тут как в море вышли я вижу она психованная воды боится забьется в уголок с Дашкой и аж дражит. В Таллин пришли нас размистили в общижитии при Главной базе выдали карточки мы по ним обедали обищали скоро отправить дальше но тянули са дня на день жел. дорога забита а морем тоже трудно. Самое плохое что у Зинки молоко кончилось нечем ребенка кормить Андрюша вот какой компот получился война немец падпирает а тут ребенка надо кормить. Хорошо один штабной командир интиндант Зинку пожалел достал рису она Дашке делала отвар а то бы не знаю. Самое плохое что Зина заболела у нее ноги отнимаются плачет все время врач посмотрел гаворит нервное растройство а тут нам обявили завтра отправляйтесь. Андрюша что мне было делать я не знаю ехать или с Зиной оставаться мне говорят что ты ежай и Зина тоже гаворит ежай ее с Дашкой положили в санчасть в изолятор врач гаворит уколы надо проделать потом отправим в Ленинград сичас нельзя курс уколов надо. Андрюша я с Зиной папрощалась она гаворит ты Васе не пиши что я заболела я гаворит сама напишу когда домой доберусь мне гаворит самое главное Дашеньку зберечь. Мы уехали в Ленинград 30 июля а вскорости узнала что дорогу отрезали и только морем связь а я как подумаю что Зина воды боится так прямо плачу. Я ей свой адрес оставила домашний литовский но писем пока нету. Андрюша миленький а как ты там…»

— Всё. — Безверхов потянул письмо у меня из руки. — Это верно, что она боится воды. Василий рассказывал: когда вез ее из Питера в Краков, она на катере укачалась. Он еще смеялся: эх ты, говорит, жена моряка.

— Старшина, — сказал я, — выходит, Зина с дочкой застряла в Таллине и, значит, могла попасть на тот транспорт, который…

— Доказательства у тебя есть?

— Совпадает внешность. Совпадает имя ребенка…

— Не совпадает, — упрямо сказал Безверхов. — Там Машенька, а у Зины — Дарья.

— Дашенька, — сказал я. — Катерникам могло показаться…

— Да заткнись ты, Земсков! И без тебя тошно, — отрубил он и пошел меж скал к лазарету.

Он каждый день наведывался к лекпому Лисицыну, но Лисицын с того дня, как отвез последних раненых, в госпиталь больше не ездил и не знал, как там Ушкало — жив ли, нет ли…

— Действительно, — сказал Т. Т., слышавший этот разговор, — у тебя никаких доказательств, а ты уперся как баран.

Мне возразить было нечего. И вообще — я ведь жену Ушкало никогда не видел. Просто воображение разыгралось: вижу, как тоненькая белокурая женщина в голубом платье, прижав к себе спеленатого ребенка, карабкается все выше на корму тонущего судна. Она боится воды и отчаянно спешит уйти от нее, но вода настигает, обступает, поглощает…

Да я был бы рад, если б эта женщина оказалась не женой Ушкало!

— Чего ты лезешь? — сказал я раздраженно.

— Ты переменился, Борька, — насупился Т. Т. — Раньше мы лучше понимали друг друга.

— Война все переменила, — сказал я и, нагнувшись, полез в капонир.

А в праздничные дни впервые пронесся слух…

Ирка забежала попрощаться накануне моего призыва, это было в первых числах октября сорокового года. Прийти завтра к военкомату «помахать платочком» она не сможет — у них на филфаке пошли ужасные строгости, за прогул могут очень даже просто вытурить, а кроме того, первая пара ужасно интересная — французский классицизм, Корнель, Расин, — так интересно читает молодой доцент! И поэтому она решила забежать попрощаться сегодня.

Она тараторила, идя по длинному коридору, размахивая портфельчиком, а я вдруг не то чтобы подумал, а как бы всей кожей ощутил, что в квартире никого нету, ни души. Мама на работе, Шамраи тоже, Светка в школе, а Лабрадорыч, обычно стучавший на машинке в комнате рядом с кухней, тоже уплыл по своим делам. Где-то я вычитал, что только глубоко под водой возможна полная тишина без малейшей примеси, — вот такая беспримесная тишина стояла сейчас в нашей квартире.

Я принял у Ирки серое пальтецо с брошкой в виде хризантемы, принял белый берет и повесил на нашей вешалке в коридоре. Мы вошли в комнату, Ирка, разумеется, устремилась к зеркалу взбадривать прическу. Я подумал: не вовремя пришла. Мне хотелось дочитать «Лже-Нерона» Фейхтвангера, а потом я думал заскочить к Павлику Катковскому на Сенную площадь, и, между прочим, надо было уложить в чемоданчик кое-какие вещи — бельишко, приготовленное мамой, ложку-кружку, две-три книжки.

Я обманывал себя: ничего срочного не было. Просто я чего-то испугался. Безлюдья и тишины? Наверное… Не Ирки же…

Она взглянула на меня с новой своей полуулыбкой:

— Ну что? Завтра Боренька уедет в неизвестность?

— Не такая уж неизвестность, — проворчал я и кивнул ей, чтоб она села. — Говорят, нашу команду отправят на флот.

— О-о! — протянула она с этаким движением головы… кокетливым, что ли… — Фло-от! У морячков такая красивая форма!

— У них пять лет служат. Вот где главная красота.

— Пять лет? — Ирка села на тахту, натянув подол на круглые колени. На ней была серая тесная юбка и синяя кофточка. — Почему так долго? За пять лет я кончу университет.

— То-то и оно. Кончишь университет — станешь ученой дамой. На меня, недоучку, и смотреть не захочешь.

Она коротко рассмеялась и сделала пухлой ручкой: дескать, ну что ты мелешь!

Мы помолчали. Снова я ощутил: тишина в пустой квартире прямо-таки давила на уши. Мне хотелось, чтобы хлопнула входная дверь, чтобы кто-нибудь пришел, зашаркал в коридоре. А то ведь невозможно выдержать давление тишины.