Тимофей Чернов - В те дни на Востоке Страница 35

В 1938 году японцы решили проверить силы Красной Армии. В Дайрен приехал генерал Андо, начальник Харбинской военной миссии. Он сообщил Семенову, что предполагается диверсия, которая может вылиться в оккупацию Приморья. В этой операции отводилась роль и белогвардейцам: сражаться вместе с японцами, выполнять обязанности переводчиков, поддерживать «новый порядок» среди покоренного народа.

Но диверсия провалилась. Однако японцы не успокаивались. В следующем году решили повторить провокацию в районе реки Халхин-Гол, захватить Монголию и прорваться к Байкалу, который они называли «горлом, питающим Дальний Восток». В район боев было стянуто несколько японских дивизий и белогвардейских отрядов. Атаман разработал план, предусматривающий участие монгольской конницы в борьбе с Красной Армией в случае успешного захвата Монголии.

И снова провал.

Конечно, Советы тогда ни с кем не воевали и могли бросить большие силы на Восток. Теперь все внимание они обратили на Запад, и с ними легче справиться. Но японцы неразумно ввязались в войну с Америкой и открывать второй фронт не думают.

Эти мысли занимали Семенова и при возвращении с моря. По ступенькам, вырубленным в каменистом грунте, он поднялся на второй этаж. В доме уже все проснулись. Из гостиной неслись звуки рояля — играла одна из дочерей. На кухне хлопотала экономка. На балконе, в шезлонге, сидела молодая женщина в цветном халате, последняя жена Семенова. Лицо ее было бледное, исхудалое. Она удушливо кашляла — точила чахотка. А ведь четыре года назад Зиночка была красавицей. Тогда она работала кельнершей в вагоне-ресторане экспресса Дайрен — Харбин. И пятидесятилетний атаман не устоял перед ней. Он развелся со своей старой супругой и женился на Зиночке, пятой жене по счету.

— Что, Зинок, нездоровится? — Семенов опустился в кресло, склонив голову.

— Плохо, Гриша, надо доктора вызывать…

«И так тошно, а тут еще эти неприятности», — подосадовал атаман.

…К завтраку пришли гости: дядя — семидесятилетний генерал Семенов, потерявший ногу в русско-японской войне, и генерал Токмаков, бывший комендант Читы, на совести которого лежало много жертв. Старики любили порассуждать за рюмкой о Советской России, сколько она еще продержится. Атаман великодушно привечал и угощал их, так как нужды ни в чем не испытывал: японцы ежемесячно выплачивали ему тысячу иен.

Сев за стол, старики завели стереотипный разговор.

— Неважнецкие, батенька, дела-то у германцев, — говорил глуховатый дядя. — Этак, чего доброго, через полгода и совсем распишутся. Вот тебе и советская власть! Все говорим, что вот-вот рухнет, а ее и черт не берет.

— Не торопитесь, Дмитрий Фролович, всему свой черед, — сказал Токмаков. — Не с Запада, так с Востока придет на нее погибель. Еще в священном писании говорилось, что полетит с Востока саранча.

Семенову стало скучно слушать стариковские бредни. Он ушел в свой кабинет, который для него был армейским штабом. В нем хранились папки с личными делами его многочисленных агентов, переписка с деловыми людьми и контрреволюционная литература, изданная в разных странах. Открыв стол, Семенов вынул рукопись. Второй год он работал над мемуарами «Мы и Они». Это продолжение книги «О себе», изданной в 1938 году, в которой он изложил свою борьбу с большевиками в годы гражданской войны и прикинул, какой должна быть новая Россия.

…«Нужно признать, — писал он, — что до сих пор существующие и народившиеся вновь политические доктрины — фашизм в Италии и национал-социализм в Германии — не подлежат копировке, ибо в целом ни то, ни другое в отношении России неприемлемо. Мы можем и должны взять от них лишь то, что полезно, но ни в коем случае не подражать иностранным образцам, дабы не допустить ошибок: Германия — страна промышленная — представляет собой большую массу организованной рабочей армии, Италия — сельскохозяйственная страна. В России — то и другое. В России должна быть выборная власть; единая вера, которая может сплотить все народы, безграничное господство капитала с различными партиями, кроме коммунистической»…

Таковой представлял себе атаман будущую Россию.

Взяв ручку, атаман склонился над неоконченным листом. Но мысли не рождались. Их перебивали думы о том, что Россия ускользает, а Япония бездействует. Что же делать ему?

Недавно у него возникла отчаянная мысль — написать Сталину, покаяться во грехах своих и предложить выступить с конным корпусом против Германии. Конечно, рассчитывать на то, что Сталин примет его предложение, было трудно, потому что дела у советских на фронте шли с нарастающим успехом. Но это даже к лучшему: в случае чего ему будет зачтен такой благородный шаг. Только сделать надо очень осторожно. Не дай бог пронюхают японцы, ему не сносить головы. Сколько они отправили на тот свет заподозренных в сочувствии к СССР! Их руками были умерщвлены генералы Кислицын, Рычков.

Через некоторое время на листке появились наброски первых пришедших в голову мыслей будущего письма Сталину. «Двадцать семь лет я вел против Советской власти вооруженную, политическую и экономическую борьбу. И как ни горько сознавать, глубоко заблуждался. Понимая ошибочность этой борьбы, сейчас я заявляю, что российская эмиграция прекратит всякую борьбу…»

Вошел элегантно одетый молодой человек, служивший у атамана личным секретарем и гувернером.

— Извините, Григорий Михайлович, вам письмо из харбинской военной миссии.

Семенов вскрыл конверт. Писал сам генерал Дои. Он приглашал атамана в Харбин на празднование тринадцатилетия империи Маньчжоу-Го. Семенов облегченно вздохнул. Видно, Дои хочет сообщить ему нечто приятное. Этот человек не раз оказывал ему услугу, был несколько откровеннее других японских генералов. «Может, поделится какими-нибудь секретами из штаба Квантунской армии.».

Семенов встал и, несмотря на больную ногу, быстро заходил по кабинету. Потом взял листок с наброском письма и запрятал в свой архив.

Винозаводчик Пенязев бежал из Читы во время отступления Семенова в Маньчжурию и свил себе безопасное гнездо в Харбине. Пенязев всячески поддерживал Родзаевского и Семенова, лелея мечту о возвращении в Россию, очищенную от большевиков. Он часто устраивал пышные банкеты, приглашая белоэмигрантских заправил и японских покровителей.

И на этот раз по случаю тринадцатилетня Маньчжоу-Го, о котором японцы громко трубили в печати и по радио, Пенязев собрал большой банкет. Среди приглашенных были: генерал Дои, начальник русского отдела Кио-Ва-Кай[8] Ренкичи Като, глава «Бюро российских эмигрантов» генерал Власьевский, атаман Семенов, Родзаевский, представители газет, журналов, знакомые и близкие люди хозяина.

По просьбе Родзаевского, был приглашен и перебежчик Померанцев. В сером костюме, с отращенными бачками и усиками, Иван выглядел респектабельно. Несколько очерков, опубликованных в газете под интригующим заголовком «Ужасы, которые я испытал», сделали его героем среди харбинских властелинов. Чтобы очернить родину, он не пожалел грязи, но когда «воспоминания» вышли в свет, он не узнал их — так много было присочинено.

Когда гости расселись за богато сервированным столом, поднялся генерал Дои — надменный, в пенсне, с коротко постриженными волосами и овальным подбородком. Сверкая многочисленными наградами, он негромко заговорил по-русски:

— Господа, сегодня мы отмечаем знаменательное событие — тринадцатилетие империи Маньчжоу-Ди-Го, которая несет счастье и процветание народам Азии…

Он назвал несколько городов, где за тринадцать лет были созданы крупные промышленные предприятия, превратившие Маньчжурскую империю в могущественную державу.

— Этот гигантский скачок в строительстве нового порядка в Восточной Азии изумляет сейчас весь мир.

Дои закончил речь здравицей императору:

— Тенноо хейка банзай!

— Банза-а-ай! — подхватили сидевшие за столом. Померанцев тоже кричал, балдея от радости. За таким столом, перед такими важными персонами он никогда еще не сидел. Особенно привлекал его Семенов. Грузный, с нафабренными усами атаман довольно быстро поворачивался к своему соседу генералу Дои, учтиво улыбался. На нем был основательно потертый генеральский мундир, на котором уже поблекли две серебряные звездочки — дар адмирала Колчака. Крупную облысевшую голову прикрывали жиденькие волосы, зачесанные с висков. Резко выделялись мшистые крутые брови, под которыми прятались жестокие волчьи глаза. Когда Родзаевский подвел к атаману Померанцева и Семенов подал тяжелую руку, набухшую синими жилами, Ивана аж прохватила дрожь. Голосом угрюмым и надсадным атаман спросил: