Петр Сальников - Горелый Порох Страница 35

Донцов повернул карточку оборотной стороной, и видение исчезло. Вместо него перед глазами тут же обозначились старательно выведенные строки: «Вспомни нашу школу! «Как хороши, как свежи были розы…»… Леночке — от Ивана Лютова». Ниже девичьей рукой, как бы наскоро, с небрежением к школьному чистописанию, словно курица прошлась по мокрому снегу, было написано: «Возвертаю назад. Я сталинская комсомолка и, обмана к себе не допущу, хоть ты и надел чужую гимнастерку с ремнями. Е.»…

Донцов сложил в сумку Лютова все его пожитки, закопал ее в изголовье могилы и сел покурить, словно после тяжкого боя.

Пополудни того скорбного для Донцова дня в Плавске начались пожары. Сначала местные партийные активисты подожгли элеватор — густо запахло печеным хлебом. Потом, чуть ли не в полнеба, взметнулось пламя над нефтебазой. Заполыхали пекарня и мельница, станционные пакгаузы и пожарная каланча в центре города. Казалось, что вот-вот люди запалят собственные жилища, свои жгли свое. Этим самосожжением верно и преданно выполнялась директива Великого Сталина, данная им в выступлении 3-го июля: «… Не оставлять врагу ни одного паровоза, ни одного вагона, не оставлять противнику ни килограмма хлеба, ни литра горючего… Все ценное имущество, в том числе цветные металлы, хлеб и горючее, которое не может быть вывезено, должно уничтожаться…». Плавчане, в одиночку и малыми толпами, с посильным скарбом покидали город в поисках хоть какого-то убежища. Так, древний русский городок, насчитывающий с десяток тысяч обитателей, некогда вынесший опричнину Грозного, не пропустивший литовцев, шедших на подмогу к Мамаю и не поддавшись деникинцам в гражданскую, теперь Плавск, как бы покорившийся загодя, готовился к встрече с надменной, сытой, каленой в различных войнах, Европой.

Донцов не заметил, когда и как с противоположного берега снялась с огневых позиций батарея мортир. У него еще теплилась надежда перебраться к артиллеристам и встать к любому орудию, заменить любого номера расчета. Однако от батареи остались на берегу чадящие костры да одинокая коняга. Видно, раненая, брошенная за ненадобностью, как лишняя обуза. Такой же «обузой» он представил и себя тоже, и всех, кто держался в окопах и траншеях, кому грозно предписано: «Ни шагу назад!»

Вскоре рухнул большой мост. Затем прогрохотали еще три могутных взрыва — и не стало остальных мостов, какие веками сводили берега и дороги древнего Плавска. Но это не помешало немцам к вечеру овладеть городом. И это была не победа, а расправа. Обескровленные вконец цепи обороняющихся — живые, мертвые и раненые — были запаханы танками в их же окопах, будто здесь никогда и ничего не было.

Поначалу Донцова удерживала от бегства его пушки — ведь оставался еще один снаряд. С бессмысленной торопливостью он выпустил его по бронетранспортеру на церковной горе, куда тот выскочил, видимо, для разведки. Скоро появились танки, по которым тут же открыли огонь бронебойщики. Но силы были неравны. Донцов только и успел снять с пушки прицел и скатить его с берега в омут реки — ни себе, так и не врагу! Прицел и бинокль он уложил в противогазную сумку — это нужно было, если останется живым, для доказательства, что он отступал не без боя. Не всем живым верили, что он живой по праву. Но тут же, разуверившись сам в вескости таких доказательств, наводчик утопил рядом с пушкой и сумку с прицелом и биноклем. А комбатовского пистолета он забоялся сам. В обойме оставался последний патрон, и, по соблазну легкого расчета с жизнью, он может сыграть роковую роль в слабую минуту его судьбы. Донцову хотелось жить! Он с отвращением бросил пистолет в воду, оставив в кармане, сам не зная зачем, последний патрон.

Теперь Донцов отступал налегке. Кроме карабина за спиной, в кармане шинели оказалась армейская баклажка да вместо посоха штыковая лопата. Чуть выше омута, куда он спустил свою пушку «Прощай, родина», он перешел в брод реку и выбрался на горбатый правый берег. Потом по-за каменной стеной завода, наводчик Донцов прокрался во двор бывшего райисполкома, где когда-то расстреляли его отца. Там он, переведя дух, закурил, как бы заряжаясь на долгую и опять неведомую дорогу. С нелегкой внутренней дрожью отметил для себя, что с того давнего девятнадцатого года, когда на этом месте чекисты расправлялись с несчастными дезертирами, кирпичевая стена конюшни так и осталась исклеванной пулями. Побыв какие-то мгновения в прошлом. Донцов картофельными огородами заводских рабочих двинулся в сторону Тулы и Москвы, туда, куда еще глядели глаза…

Греховно ли отступать в одиночку? Наверное, да. Но так отступали тысячи и тысячи. Куда лучше отходить организованно, в составах своих подразделений и «по приказу», изматывая при этом наступающие силы противника. Ну, а если уже нет ни «своих» подразделений, ни приказов командиров, ни патронов, чем «изматывать» врага, ни собственных сил держаться достойно — не сдаться в плен и не быть убитым? Что тогда? У Донцова была возможность уйти с такой войны домой, благо его родные Белыночи были уже рядом, в двух часах походного шага. Но он не посмел. Дезертирство для него было страшнее плена и смерти…

Через два-три дня отступного бродяжничества, как сотни и тысячи ему подобных, он наконец вновь обрел боевое пристанище. Донцов оказался в одной из полуразбитых рот, которой в составе 570-го отдельного саперного батальона приказано оборонять Ясную Поляну Толстого. Это было очередным спасением Донцова от бесчестия…

Глава третья

За кострами, что пылали на башенках кладбищенской стены, черной глыбой стояла ночь. Над спящим погостом дегтярно-багровым потолком качалось небо. Лохмы ватных облаков так густо сорили влагой, что невольно хотелось потянуться рукой и выжать из ночи хотя бы глоток воды. Донцов, спросонья вытянув руку из рукава шинели, с дикой ненасытностью стал хватать стылый сырой воздух. Слизывая с ладони влагу, он сгонял жажду, а вместе с ней и сновиденья, в которых в полуношные часы провоевал свою войну во второй раз. Не впервой он в солдатских обрывчатых снах странствовал по старым окопам и дорогам, бил сам и били его, как мог, вместе со своими батарейцами до конца стоял на позициях и сдавал их, когда было невмоготу удерживать. Однако в последних, только что отступивших снах, все повторилось в таких неохватных и жутких подробностях, что перемогал их теперь с неведомой доселе болью и предчувствием еще большей беды и страданий.

Мало-мальски очухавшись, первое, чему поразился Донцов, — исчезновению мертвеца, с которым спал бок о бок. Сквозь сетку терновых сучьев при всполохах ближнего костра, он вдруг увидел, что покойник сидит у его ног и чадит цигаркой. Донцов саданул сапогом в бок приведения и густо выругался. Курящий, поперхнувшись от удара, прокашлялся и, не гневаясь, сказал:

— Эко тебя заспало как, браток. Чисто ангел на печке…

По голосу Донцов узнал Назара Кондакова, бойца с погранзаставы. Выполз из-под терновника и, виноватясь, зачертыхался сам на себя.

— Кошмар! Как черти всю ночь на углях жарили — ни сбежать, ни помолиться…

— Эт не диво… Диво, когда во сне дома побываешь, на своих наглядишься… — мечтательно повздыхал Назар, давясь вонючей цигаркой.

— Где табачком-то разжился? — попытал Донцов пограничника.

— Каким таким табачком, — заоправдывался Назар, — кленовый лопушок надыбал. Свернул — и чищу глотку. Хошь, и ты покашляй, — протянул он вонючий окурок Донцову.

В Ясенках прогорланил первую побудку чудом уцелевший петух. Клонило к утру. Но в кострах еще держался насквозь пронизывающий кладбищенскую тьму огонь. Пленные, лежавшие вторым этажом над покойным миром, были сплошь заметены соломенным пеплом, словно серым апрельским снегом. Умаявшийся за ночь Речкин, приткнувшись к железу ажурного распятья над богатой могилой, убито спал, навалив на свою грудь санитарную сумку красным крестом вверх. Бинтовая повязка сползла со лба к подбородку, и во сне он жевал ее, как ребенок тряпицу с хлебной сладко-кислой начинкой…

Денис Донцов и Назар Кондаков, жалеючи поглядывая на мятежного «капрала» и на всю шинельную братию, перешептываясь, всерьез ломали голову: как это так, на огни костров за всю ночь не налетел ни один самолет? И сошлись на том, что немецкие летчики точно знали, что это «свои» костры, а наших самолетов возле самого фронта уже не было, и хватало их, видно, лишь для боевого охранения самой Москвы.

Восход, хотя и не с таким напором, как по лету или весне, но также неминуче из далечного далека накатился и на Ясенское окрестье. Рассвет молочно цедился сквозь туманные дали и топленой пленкой крыл некошеные полосы ржи и редкие копны, где она была сжата. Первосвет разбудил невыспавшихся кладбищенских птиц, ночевавших на сей раз в поле. Пролилось рассветное молоко и на погост, на мертвецки спящих солдат. Сами собой сгасли костры, и остатний дым пластался по закрайкам кладбищенской стены, путался в цепкой паутине кустов терновника, под тяжестью мокрого ветра поземисто расползался по окрестной травяной дурнине. Распарывая сонную тишину, конвойный у ворот громыхнул из винтовки в небо. Это означало: подъем!