Фернандо Мариас - Где кончается небо Страница 35

Девушку эту, рассказывала дальше монахиня, зовут Констанца Сане: имя это значилось в письме, которое прилагалось к альбому с марками, то бишь это ее настоящее имя, а фамилию она сама выбрала во время заведенной здесь простодушной церемонии. В свое время, вспомнил я, для меня тоже такую устроили. Тогда сестра Анхела разрешала нам, воспитанникам, выбирать себе любую фамилию, какая понравится, самую красивую, на наш вкус, — раз уж больше ничего своего у нас не было. Я, сам не знаю почему, выбрал из предложенного списка фамилию Альварес, которую потом мне суждено было обменять на Дечен, а твоя дочь выбрала фамилию Сане, не зная, что настоящее ее имя — Констанца Кано Сото.

Ей тридцать лет, она уже несколько лет работает в приюте, помогает монахиням. Но с недавних пор стала поговаривать о своем желании уйти в мир.

— И надо же такому случиться, вы приехали именно сегодня. Какое совпадение! — подивилась монахиня.

— Совпадение?

— Да! Констанца ведь вчера ездила в Мадрид с друзьями. Хотела взглянуть на дом, в котором, по-видимому, жили ее родители.

— Вот как… — я усердно изображал полное безразличие.

— Ее благодетель — тот сеньор, которому удалось переправить ее к нам из красного Мадрида, — не захотел назвать свое имя и о родителях девочки тоже ничего не рассказал. А вот священник, который привез ее сюда, — тот был знаком с этим сеньором; он-то и сообщил нам, как его зовут и где он живет. Точного адреса он не знал, но назвал площадь, ну и описал это место в общих чертах. А потом я решила, что негоже это все от Констанцы скрывать.

Я молча кивнул. Так вот почему Констанца появилась на площади Аточа. Тем лучше. Мне как-то легче думать, что для всего есть логическое обоснование.

— Рано или поздно это случается со всеми, верно? — грустно улыбнулась монахиня. — Человеку хочется покинуть родной очаг, дом, где он вырос, увидеть мир…

— Ваша правда, — подтвердил я.

Интересно, посещали ли когда-нибудь такие мысли саму директрису?…

Новая жизнь твоей дочери началась две недели спустя.

Она приехала в Мадрид тем же автобусом, понятия не имея, что таинственный «бывший воспитанник», который принял в ней участие, — тот самый человек, который едва не упал в обморок, увидев ее в мадридском кафе. Я решил не открываться ей, мне было стыдно. Мне не хотелось лгать твоей дочери, а сказать ей правду — всю правду — я не мог: она бы меня запрезирала.

Вот так началась моя чудесная история любви. Порой она казалась мне полным безрассудством, а порой — чем-то возвышенным и прекрасным, началом пути к безграничному счастью.

Констанцу Сане взяли на работу в контору кортесовской фирмы, где у меня были акции и некоторое влияние. Ей везло, хотя она так и не узнала, что везение это — моих рук дело, что я управляю ее судьбой, прячась в тени. Теперь у нее была достойная работа, за которую платили неплохие деньги, она смогла снять квартиру — отличную квартиру и совсем недорого, я об этом позаботился. Порой я издали наблюдал за ней — смотрел, как она возвращается домой с работы, или ходит за покупками на рынок по выходным, или встречается с друзьями (а друзья у нее вскоре завелись). Констанца была хороша собой, нравилась окружающим, она могла стать счастливой.

Временами я задумывался о природе своего отношения к ней. О ком на самом деле я заботился — о твоей дочери или о тебе? Помогал ли я ей бескорыстно, от всей души, или возвращал долг вам с Рамиро, заглаживал свою вину перед вами? Кем я ей был? Отцом, братом, другом? Любил ли я ее? В любом из ответов была частица правды, и мое одиночество становилось из-за этого острее и болезненнее. Отец может радоваться успехам своей дочери вместе с ней, я же радовался успехам Констанцы, собственноручно подстроенным, в полном одиночестве, забившись в свою нору. Мучительно было сознавать, что она и понятия не имеет о моем существовании, о моих хлопотах. Но и устраниться от участия в ее судьбе я не мог.

Она стала встречаться с одним хорошим парнем, механиком с аэродрома, и новость эта одновременно и обрадовала меня, и раздосадовала. Как я был счастлив — и вместе с тем несчастен, — когда они поженились; как я гордился, когда устроил все так, чтобы они смогли заплатить первый взнос за квартиру, и как стыдился своего эгоизма: ведь квартира эта, моими стараниями, находилась неподалеку от моего дома.

Луис Кортес менялся на глазах. Он уже давно не был тем героем, которым я когда-то восхищался. Казалось, моральное падение затронуло и его наружность — он сильно постарел и обрюзг. И все-таки я понимал его и отчасти жалел. Кортес не был негодяем, хотя обстоятельства и заставляли его совершать скверные поступки, которые омрачили и его собственную жизнь. Мы никогда не говорили об этом, но я знал: он страдал из-за того, что убил Рамиро. А больше всего его мучила убежденность в том, что это именно его бомба — его и никакая другая — убила тебя. Ты была тенью, которая приходила терзать его (а мне вот казалось, что твой призрак меня охраняет). Теперь Кортес ненавидел тебя так же сильно, как прежде любил. И в этом коренилась причина всех бед, случившихся потом.

До сих пор не понимаю, как я мог свалять такого дурака. Ну почему я не подыскал твоей дочери работу подальше от Кортеса? Я ведь знал, что он время от времени наведывается в контору. Почему, наконец, я не подстраховался и не выдумал какую-нибудь уловку, какой-нибудь предлог, пусть самый идиотский, чтобы убедить ее назваться другим именем?

— Не нравится мне эта девушка, — сказал мне однажды Кортес, когда мы возвращались из конторы на его машине. Я сразу же понял, что он говорит о твоей дочери, что он узнал ее точно так же, как я в баре Фермина. — Неуютно мне из-за нее как-то. Не нравится она мне, и не спрашивай почему. Не нравится, и все тут. Я ее уволю.

Я угрюмо молчал. Все встало на свои места. Я был ангелом-хранителем твоей дочери. Я возвращал тебе долги. А у Кортеса на совести тяжким грузом лежала твоя смерть, и для него Констанца Сане была посланницей ада, явившейся усугубить его мучения. И так же, как я из кожи вон лез, чтобы помочь твоей дочери, он все силы решил положить на то, чтобы загубить ей жизнь.

И самое ужасное — мотив у нас с ним был один. Воспоминание о тебе, твое присутствие. Ты.

Он уволил их обоих — сначала Констанцу, потом ее мужа. Ему нужно было избавиться от них, вычеркнуть из своей жизни. Я не мог противиться его решениям — я ведь был всего лишь его служащий, хоть и занимал в компании неплохой пост и вдобавок владел кое-какими акциями. Кортес, болезненно мнительный во всем, что касалось твоей дочери, непременно бы что-то заподозрил, встань я на их защиту. Заподозрил? Что именно? Может, мне все-таки следовало за них вступиться, может, я струсил, снова поступил недостойно?… Но я не мог пойти против Кортеса. Собственно, никогда не мог. И только наблюдал с тревогой и болью, как молодая пара справлялась со своей новой ролью безработных.

Горько было видеть, как уныние потихоньку вытесняло радость. Теперь они познакомились с изнанкой счастья. Сбережения быстро растаяли, пришла нужда. Я видел, как они ходят по рынку, пытаясь как-то растянуть свои гроши, решая, что купить — фрукты или молоко, отказываясь от необходимых вещей в пользу других, еще более необходимых. Хуже всего дела обстояли с квартирой. Их неминуемо должны были выселить за неуплату. И что тогда? Констанца с мужем подолгу бродили по городу, вели разговоры, искали выход — и не могли найти. Я следил за ними, я тоже искал выход, только размышлениями своими ни с кем не делился — разве что с тобой. Иногда, забыв о своих бедах, а может, чтобы подбодрить друг друга, они брались за руки; меня это трогало, но и задевало.

Конечно, я пытался найти им работу. Мои старания оставаться в тени только запутывали все и усложняли. Столько порой приходилось тратить усилий, чтобы подстроить какое-то собеседование, из которого потом все равно ничего не выходило. В голове у меня дни напролет крутилось: что же делать, что делать, что делать…

Однажды утром, как обычно, я зашел позавтракать в бар Фермина. Уселся за стол, развернул газету, Фермин принес мне мой кофе с пончиками. И тут из дверей подсобки вышла Констанца в белом халате, с ведром и шваброй в руках. И лишь когда она принялась мыть пол, до меня дошло, что она нанялась к Фермину уборщицей. Вот она какая, твоя дочка!.. Как же я восхищался ею, как я ее любил! Вся в тебя — такую непросто сломать. Отважная, стойкая Констанца. Для того чтобы выстоять, требуется особый дар, и этот дар она унаследовала от тебя. И все-таки мне было обидно и горько: здесь, в этом самом баре, я увидел ее впервые, проследил за ней до самого приюта и там задумал подарить ей новую жизнь, подарить будущее. Кто знает, если бы я тогда не вмешался, если бы держался от нее подальше, — может, сейчас она была бы счастлива в совсем другом месте, жила бы своей, не заемной, а изначально предназначенной для нее жизнью…