Олег Валецкий - ВОЛКИ БЕЛЫЕ(Сербский дневник русского добровольца 1993-1999) Страница 35

Оказывается, когда я вскочил в траншею, за мной туда попрыгали Леня и Йово. Сделали они это вовремя, потому что основной ход траншеи противника был полон вражескими бойцами (она была частично открыта), и, высунувшись из-за бруствера, они стали бить по нашим практически в упор. Наши не остались в долгу, но понятно, что долго так стрелять было нельзя. Пули летели во все стороны, и не знаю, какие потери имели там мусульмане, но у нас были ранены наверху Саша и Толик, внизу (от ручной гранаты) Йово и Леня. Леня успел вытолкнуть Йово наверх, но сам вылезти не смог и начал подскакивать на одной ноге и материть своих товарищей, посчитав, что его бросили. Кто-то его услышал, и чья-то рука помогла ему выбраться: он предполагал, что это был Толик.

Похороны Толика и Драгиши были назначены на 26 января. Народа собралось много, а на душе было тяжело. Отпевали их вместе в местной кладбищенской капелле, причем Толик лежал под нашим черно-желто-белым знаменем, а Драгиша — под черным четническим знаменем Новосараевского четнического отряда. Служил местный священник с Гырбовицы, протоиерей Воислав Шаркич, в просторечии звавшийся «поп Войо». Поп Войо хоть и был обычным священником, себя называл священником военным и постоянно ходил в разнообразной военной форме, которую получал по разным каналам, в том числе, от своего большого друга — воеводы. Основной обязанностью попа Войо было проведение похорон: там мы с ним и познакомились. В тот день он служил с особенным чувством, и Толик с Драгишей были похоронены со всеми воинскими почестями на кладбище Дони Миливичи. После похорон сербы поехали на поминки, а мы, русские, собрались помянуть Толика в той же квартире, где он жил. Что-то приготовили на быструю руку, где-то достали выпивку и вечером сели за стол. Выпили мы тогда хорошо, и без особых проблем. Саша Кравченко, являвшийся у нас «каптерщиком», поставил на магнитофон кассету с любимойю сербской песней Толика «Джурджевдан» (День святого Георгия), слова и мелодия которой были отнюдь не веселые. Возникла проблема с 350 немецкими марками, найденными в кошельке Толика, а также с его 7,62 мм пистолетом-пулеметом «Скорпион».

Деньги никто брать не хотел под свою ответственность, и тот же Хозяин заметил, что уже не первый раз пропадают деньги погибших. В конце концов, эти деньги взял Саша Прачинский для передачи семье Толика, а «Скорпион» временно стали носить Шкрабов и я. Об акции вспоминали раздраженно, на местных были злы. Леня же был зол почти на всех и даже на «лифчики», сшитые всеми нами, так как пуля, убившая Толика, отбилась о рожок в лифчике. Хозяин же философски заметил, что здесь о мертвых плачут три дня, а потом забывают. Очкарик, приехавший из больницы на поминки, все строил военные планы, как надо было брать Златиште, Шкрабов же зло ответил, что все равно его сожжет. Особо это никого не воодушевило. В прошедшей акции нас злило то, что мы, никем ни о чем не спрашиваемые, оказались, грубо говоря, в ж…, нас бросили местные, и из-за этого разброда акции не получилось ни тогда, ни потом. Все воспринималось лично, люди начинали переходить границы — на уровне, кто и как себя вел, хотя, конечно, никто никого в трусости не обвинял. Что касается поминок, то, как они закончились, я уже не помню, потому что выпил порядком.

Что касается результатов акции на Златиште, то они были все же существенные. Вскоре после нее на нашу сторону перебежал один серб, бывший у мусульман в радном взводе, и сообщил нам, что тогда на Златиште погибло 45 неприятельских бойцов. Возможно, здесь было недоразумение, и речь шла об общих потерях и убитых и раненных, но и тогда мы были бы в преимуществе, ибо наши потери составляли: двое убитых и шесть раненных. Ведь в боях нападающие часто несут гораздо большие потери. Помимо этого, противник, запуганный нашей акцией, прекратил нападения на Гырбовицу и Еврейское гробле. Так что, с военной точки зрения, эту акцию бессмысленной не назовешь, и если бы был уничтожен неприятельский пулемет на «Чолиной капе», то следующая за нами группа могла бы закончить дело, тогда как свое дело мы сделали. Другой вопрос, зачем нам, с чисто человеческих позиций, нужна была эта акция, но тут по-другому поступить было нельзя. Раз человек приехал воевать, то он и должен воевать в любых, даже самых худших условиях, а для того, чтобы ходить по кафанам (кофейням) и петь военные песни, на войну ходить не надо. То, что кто-то из нас может погибнуть, было понятно и не переживать о чьей-то смерти было нельзя, но и впадать в депрессию невозможно, иначе тогда пришлось бы прекратить воевать. Все же хотелось знать смысл риска. В какой-то мере, уже то, что мы не испугались и три раза шли в атаку в одно и тоже место, как какие-то фанатики, и сделали то, что должны были сделать, все же внушало определенное уважение к себе.

Нам стыдиться было нечего. Возвращаясь к теме о профессионалах и непрофессионалах, о роли военной дисциплины, можно утверждать, что поступали мы и дисциплинированно, и профессионально.

[…]

Как-то раз я, Леня и Шкрабов пошли на кладбище. Дело было ночью, и мы изрядно постреляли в воздух, а затем продолжили это делать по дороге назад. Так, как патроны у нас заканчивались, я и Шкрабов зашли в пункт милиции на перекрестке Враца и стали требовать патроны. Напились мы тогда хорошо, и после оживленных разговоров Леня, как всегда, начал брататься с милицией. Для него это знаменовалось дружескими объятиями. Мы получили необходимое и зашли в дом, где в прошлый раз мы с Толиком пили кофе, и ему предсказали ровную линию жизни. Саша, по обыкновению, философствовал о роли гадания, но постепенно нам все это начало надоедать, и мы пошли по дороге, изредка постреливая в воздух. Я хорошо запомнил, как Саша, неожиданно поскользнувшись на могиле Толика, воспринял это как укор от покойного, и было видно, что он на грани срыва. Я и Леня успокаивали его, как могли, заметив, что он мог оказаться на месте Толика. Тут уж ничего нельзя было изменить, на войне приходится привыкать к смерти, хотя она даром не проходит для психики.

Вскоре у нас случились еще одни похороны, на этот раз только что приехавшего парня. Где-то конце января к нам на базу привезли двоих новых добровольцев из России Ивана и Сашу. Прибыли те довольно необычным образом. Раньше они жили в Болгарии, где у Саши, бывшего курсанта военного училища, была какая-то своя фирма. В Белград они приехали к нашему с Сашей знакомому по «Метрополю», львовскому Василию, по каким-то своим делам. Василий, решивший почему-то, что мы в Сараево, как сыр в масле катаемся, отправил ребят к нам, заманив их красочными обещаниями. По прибытии они увидели суровую реальность, но Саша уезжать не захотел, а с ним остался и Иван. Когда воевода спросил Сашу, сколько тот собирается оставаться, последний почему-то ответил: «пока не убьют». И оказался, как ни странно, прав, погибнув от неприятельской пули недалеко от штаба четы всего через пару недель после приезда.

Приехал тогда в нашу чету еще один иностранный доброволец, но уже из Японии. Сначала он попал в наш русский отряд, а из вещей привез пару кроссовок и пакет с яблоками. Тысячу долларов у него успешно стянули его сербские «боевые товарищи», когда он еще временно пребывал в сербской Добрыне. Так что я попросил оставить его кроссовки в нашей каптерке, а яблоки он понес в подарок воеводе. Поместили мы его в одной из своих комнат. По-английски, частично с помощью Славена, частично собственными усилиями, я объяснился с ним, поняв, что зовут его Йон и его родители корейского происхождения, а в Японии он работал в корпорации «Сони». О причинах своего приезда он говорил туманно, упирая, в основном на то, что мусульмане по целому миру создают проблемы. Парень он был тихий, но надо заметить, сообразительный, так что через полгода он вовсю говорил по-сербски. Но первым учителем сербского у него стал Борис, объяснивший ему на ломаном английском, что добрый день по-сербски будет «е. . те», по-русски «е. . тебя» и посоветовал ему сразу же так приветствовать воеводу. Тот сначала ничего не понял, а потом, сообразив, в чем дело, начал смеяться. Не остался в стороне и Шкрабов: по своему обыкновению, полушутя, полусерьезно, стал доказывать нам, что японец шпион, и я, вслед за ним, объяснял японцу, что в Боснии и Герцеговине действует целый корпус русских добровольцев, а мы — часть одной дивизии. Кстати, потом эта тема мне понравилась, и я стал в следующий раз «втирать» ее одному китайскому журналисту, встреченному мной в ресторане на Яхорине. Правда, свел численность нашей сараевской русской добровольческой дивизии до 500 человек — бывших десантников, офицеров Советской армии и агентов КГБ, распределенных по сербскому Сараево и ждущих сигнала для заброски в мусульманскую часть города. Шкрабов же продолжил разрабатывать тему японского шпиона, правда, распространяя информацию, в основном, в среде русских добровольцев, которых шпионы мало интересовали.