Борис Саченко - Великий лес Страница 35

— Чего это тебе с того берега переправляться снова на этот? — никак не догадывался Пилип, к чему клонит Матей.

— Как это — чего? Хаты же наши, семьи — на этом берегу…

И умолк, не произнес больше ни слова, лишь как-то с хитрецой, многозначительно поджал полные губы, усмехнулся про себя. Может, и сказал бы что-нибудь еще, но в это время прогудел, пролетел над переправой самолет. Задрали головы, глядели, пытаясь догадаться, чей это самолет — наш или, может, немецкий? Самолет пролетел над рекой, возвратился, снова пролетел, сделал и один, и второй круг над переправой. И исчез. Исчез так же внезапно, как и появился. Никто не придал появлению самолета особого значения, возможно, потому, что не привыкли еще, не знали, зачем в войну летают самолеты, да и не научились распознавать, какие из них наши, советские, а какие чужие, фашистские.

Прошло, наверно, с полчаса, паром за это время успел доплыть до того, левого берега, разгрузиться и воротиться назад. Снова к нему ринулись со всех сторон люди, облепили его; снова он долго стоял в ожидании, пока слезут лишние и можно будет тронуться в путь. Наконец отплыл, люди отхлынули от причала.

— И нам, видать, нора к парому подаваться, — сказал Пилип.

— Кто за что, а поп за молитву, — скривил в ухмылке губы Матей.

— Так приказано ведь.

— Приказано… А если тебе в огонь, в пекло прикажут идти? Так что — пойдешь?

Задумался Пилип. Приказывать, известное дело, охотников всегда хватает. А вот выполнять, делать… Да и легче приказывать-то, куда легче… Но тут, сейчас… Не тот случай…

К реке, к причалу подходили и подходили люди — командами, видно, мобилизованные, и просто так, по одному, по двое, по трое, группами и группками. С узлами, детишками, женщины и мужчины. Кто с ходу лез в толпу, пробирался к реке, к тому месту, где причаливал паром; кто, постояв, поглядев, как иные норовят пробиться к реке первыми, наслушавшись галдежа и брани, отходил в сторону, располагался на траве, устало выпрастывал ноги, доставал из торбы прихваченный в дорогу какой-никакой провиант, принимался не спеша перекусывать. Если б не выкрики, не толкотня людей на переправе, могло бы показаться, что нигде и нет никакой войны — мирно, тихо, как и было еще недавно на земле.

И вдруг… В первую минуту не только Пилип, а, наверно, и никто не понял, что произошло. Откуда, с какой стороны прилетели эти самолеты, снизились над переправой, и… началось такое, что люди не знали, куда деваться, где искать спасения. Стрельбу, взрывы заглушили отчаянные крики. Бежали, мчались кто куда. Некоторые падали под пулями и осколками; иные просто спотыкались или не могли двигаться от страха — отнимались ноги. Вокруг парома забулькала, как будто закипела, от пуль вода. Несколько кустов брызг выросло здесь и там. И опомниться никто не успел, как самолеты вернулись, снова закружили коршунами над переправой, не переставая стрелять, сбрасывать бомбы.

Пилип, сидя на траве, как заколдованный, смотрел на то, что творилось вокруг. Что-то непонятное происходило у него на душе, не пускало, притягивало, как магнитом, к земле, не давало подняться, бежать.

Матей, вскочив на ноги, встряхнул Пилипа за плечи.

— Бежи-и-им! — прокричал, проревел не своим голосом.

— К-куда? — хлопал недоуменно глазами, словно только что освободился ото сна или глубокой одуми, Пилип.

— Куда угодно, лишь бы не оставаться здесь!

Пилип очнулся, до него наконец дошло, о чем говорил Матей.

— А-а… переправляться? — выдохнул он.

— О какой еще переправе ты говоришь? Забудь…

— Что?

— Забудь, говорю, все забудь.

— А воевать?..

— Воевать? С голыми руками… Когда у немца самолеты… Вот, повоюй!..

И показал кивком на реку, туда, где был паром. Только теперь Пилип увидел, что там творилось. Люди барахтались в воде, кто плыл к тому, дальнему берегу, кто пытался добраться до этого, ближнего. Те же, кто оставался на пароме, размахивали руками, кричали, вопили, Пилип поднялся на ноги, хотел было сказать Матею, что переправляться через Днепр и воевать все равно доведется, хочет он того или не хочет, но не успел — в это время неведомая сила подхватила его и бросила, швырнула наземь. Да так, что зазвенело в ушах, сжало, сперло в груди — не продохнуть…

Кто-то подбежал, потормошил его за плечо. Но не было ни сил, ни воли поднять голову, открыть глаза. Совсем близко снова ухнуло, встряхнуло землю, послышался рев самолета, свист пуль, топот чьих-то ног — кто-то мчался, бежал, бежал подальше отсюда, от этого ужасного места, где кружат и кружат самолеты, рвутся бомбы, сея смерть…

Почудилось на секунду — это не кто-нибудь, а он, Пилип, бежит. Дикость какая-то: и лежит вроде бы, и бежит. Даже не бежит, а летит. Летит в ночь, в пропасть бездонную…

XIII

Странный сон приснился Николаю Дорошке. Будто шли они с Пилипом в Качай-болото на канаву ловить вьюнов. Топтухой, как всегда у них в деревне ловили летом. Были они оба в полотняных, с ржавчиной штанах, на ногах — лапти. Через плечо у каждого, как у нищих или у пастухов, — торбы.

Пилип плелся рядом, какой-то хмурый, словно недоспал.

«Как ты считаешь, — спрашивал у Пилипа Николай, — наловим мы сегодня чего-нибудь?»

«Вы что-то сказали?» — отрываясь от своих дум, осоловело посмотрел на отца Пилип.

«Спрашиваю, будем мы сегодня с уловом или нет?»

«Может, будем, а может, и нет», — безразлично ответил Пилип.

«А мне кажется, будем. С хорошим уловом будем!» — ничуть не обиделся Николай.

У канавы, что змеей вьется по Качай-болоту, они не стали ни раздеваться, ни разуваться — как шли, так и полезли в воду. Вода была теплая, густая, дно болотистое, вязкое. Пилип держал топтуху руками слева, он, Николай, — справа. Осторожно опустив ее в воду, тихо приблизились к заросшему шильницей берегу, затопали, забултыхали ногами. Когда подняли топтуху, когда стекла вода, увидели в сетке огромную черепаху.

«Тьфу, надо же», — чуть не выругался Николай.

Выкинули на берег топтуху, перевернули. Черепаха, скользнув по лозовым прутьям, сползла в траву, упала на спину. Стала сучить черными, с ногтями, как у человека, лапами, вытянула на длинной шее голову, уставилась на Николая.

«Тьфу», — еще раз сплюнул он и, чтобы не смотреть на черепаху, отвернулся.

Но какая-то неведомая сила заставила его все же посмотреть. Просто невозможно было не посмотреть. И он, Николай, не властный над собой, обернулся, посмотрел. И чуть не вскрикнул от неожиданности — это же никакая не черепаха лежит на спине и дрыгает лапами, а Пилип, его сын.

От потрясения и ужаса Николай зажмурил глаза, встряхнул головой. Снова с испугом посмотрел на черепаху — так и есть, не черепаха лежит на траве — на траве лежит сын, Пилип.

«Что за чертовщина?» — замотал Николай головою.

«Никакой чертовщины, — ответила человеческим, Пилиповым голосом черепаха. — Это я, тата…»

«Ты?» — еще больше опешил Николай.

«Я. Но ты не бойся, я не вечно буду черепахой. Стану снова тем, кем и был. Только ты…»

Николай проснулся в ужасе, так и не услыхав, что говорил ему напоследок сын. Перевернулся на другой бок, но заснуть уже не мог — мучил вопрос: что же хотел сказать ему Пилип? «Только ты…» «Что, что я должен сделать, чтобы лежащая на спине, беспомощная черепаха стала опять моим сыном, Пилипом?» — гвоздем засело в голове.

Ворочался Николай в постели, охал, вздыхал — росла и росла в душе тревога. «Что, что с Пилипом? Неуж худое стряслось, поранило где-нибудь? Но ведь всего несколько суток, как из дому. Наверно же, не успели еще ни одеть, ни стрелять обучить. И до хронту, скорее всего, не дошел».

Вспоминал, что обозначают увиденные во сне вьюны, черепаха вверх ногами. Ничего путного не мог припомнить. «Надо будет у людей поспрашивать, может, знают», — думал Николай.

Наконец не выдержал — вылез из-под постилки, нащупал ногами под кроватью опорки, пошлепал во двор. Долго стоял сперва на крыльце, потом возле хлева. Слушал, как ровно и мерно жевала жвачку корова, как горланили по всей деревне петухи — наверно, вторые, потому что небо на востоке нигде еще не занималось розовым, не светлело. Ку-ка-ре-ку! — хрипло драл глотку, лопотал крыльями, откликаясь на голоса других петухов, и его, Николаев, петух. Где-то далеко-далеко на западе, за лесом, ухнуло, потом загрохотало — так сыплется с бестарки наземь картошка. Под ногами мелко и часто, как в ознобе, задрожала земля. Николай посмотрел в ту сторону, откуда шел гул, но ничего особенного не увидел — вдали чернел лес, чернело густо усыпанное звездами небо. Ни отблесков пожара, ничего такого. «Бомбят, видно, где-то немцы. А может, гроза?» — подумал. Сжалось сердце — снова припомнил нелепый сон, Пилипа. «Что с ним, с чего вдруг приснился, да еще так?» От сына незаметно переключился мыслями на самого себя. «А мне, мне как жить дальше? Ладно, коли сюда не придет немец. А коли придет? Пилипа нет. А Иван… Иван воротился, опять тут, в начальстве. Что мы с Иваном были в ссоре, не ладили — в деревне знают. Но все равно ведь сын, коммунист. Немцы таких… Не любят, слыхать, таких немцы, не щадят. Если что — и меня не пощадят. И Костик какой-то непутевый, как бы шею себе не свернул… В войну… в войну ой как легко свернуть шею! Не-е, пусть бы уж оставалось все, как было, без этой войны. Притерпелся бы как-нибудь ко всему и жил бы себе. Не так, как хотелось и мечталось, но жил бы. А тут… Думай — что к чему и как… Да если б еще этим обошлось, лихо с ним, поломал бы голову. А то ведь… И останутся ли в живых дети и сам… Лихое время… Ох, как легко в такую годину без поры в землю лечь, с жизнью распрощаться…»