Ежи Путрамент - Сентябрь Страница 35

Да и сами «элеаты» были подозрительно незначительными, какими-то чересчур мелочно-благопристойными. Нет, эти чистюли были способны вызвать только скуку, в Польше они не могли рассчитывать на успех.

Вскоре у Фридеберга появился новый кумир — независимость. Еще в школе он поклонялся его могуществу. Однако тогда этот культ был общепризнанным. Никто не подвергал его сомнениям, он носил почти официальный характер и воспринимался в чисто теоретическом плане. Учителя охотно соглашались, что «независимость» — высший смысл существования каждого поляка, но никаких практических выводов из этого не делали. Все они были исправными имперско-королевскими служаками, в дни тезоименитств надевали черные пиджаки с орденами и дрожали за свою пенсию.

В университете после короткого увлечения «элеатами» Фридеберг на ходу переключился и стал поборником независимости. У него это совпало с ростом симпатий к социализму — этому верному противоядию против юношеских сомнений, возникших при сопоставлении окружающей его нищеты и отцовского богатства. Таким образом, бунт против старых истин, как религиозных, так и общественных, усугублялся еще и личным, семейным конфликтом. Фридеберг при случае не забывал на него сослаться — отец, мол, банкир. К тому же краковские социалисты более спокойно относились к происхождению.

В течение нескольких лет Фридеберг в этой группе принадлежал к «самым красным». Он отрицал привычные моральные нормы: религию, семью, государство — все, за исключением независимости. Как ни странно, но новые его товарищи не принимали все это всерьез, относились к нему благожелательно и вместе с тем посмеивались. Его якобинство теряло всякий смысл из-за банкира-отца и милых шуточек с подсунутыми под подушку банкнотами.

Фридеберга это выводило из себя. А между тем совсем рядом в Королевстве Польском назревали революционные события 1905 года. Фридеберг сразу стал апостолом террора и просил дать ему боевое задание. Но из этого ничего не вышло: партийная дисциплина! Ты нужен здесь, какие могут быть разговоры! Кроме того, ты… гм… слишком субтильный.

Нет, и тут Фридеберг не сумел избавиться от тяжелого груза своего происхождения. Особенно сильно он это почувствовал, когда в единой до сих пор партии социалистов наметился раскол.

Революция была проиграна. Но в Кракове эту истину не сразу усвоили и не заметили, как на смену великой волне всеобщих забастовок пришла суета мелких покушений и экспроприации. Фридеберг еще долго считал, что не все потеряно, и по-настоящему понял свою ошибку лишь после того, как произошел раскол.

Он ни минуты не колебался, какой выбрать путь. Тут имело значение и то, что большинство товарищей примкнуло к левым, но решающую роль сыграли его общие установки. Левые спорили, ссылались на Маркса, на новые авторитеты — Бебеля и Ленина. Они были для Фридеберга слишком принципиальными и категоричными. Он и сам имел известные задатки полемиста и диалектика, но всячески старался их вытравить. В новой среде он почувствовал себя иначе. Именно так, по его мнению, должны были вести себя истинные поляки. Правда, его несколько смущало их преклонение перед Пилсудским («Мы никогда не имели абсолютных монархов»), но в данной ситуации едва ли можно было избежать уступок: пора покончить со старопольским бунтарством! Создадим мощную современную державу!

Все остальное его полностью устраивало. Весьма расплывчатые идеалы, которые так легко принять на веру, «Пусть старик за нас думает, зачем мне ломать голову?» В противовес галицийской лояльности — активное стремление к независимости, стремление бурное, но не настолько, чтобы навлечь полицейские репрессии. Оружием против левых служил лозунг: мы — революционеры; против эндеков [42] — другое, не менее грозное оружие: мы — деятельные борцы за независимость, не чета «лояльным», а среди своих — нарочитая фамильярность, панибратство, разгульное веселье и ставка на армию.

Наконец-то Фридеберг нашел то, что искал. Нам не нужны ни религия, ни революция: Польша — это армия. В редкие минуты раздумий он приходил к выводу, что слово «солдат» наиболее полно выражает польский национальный характер. Был бы только хороший командир, а солдат, не задумываясь, выполнит любой приказ. Тут даже его природное бунтарство можно отлично использовать. Ну хотя бы в мелких, но рискованных разведывательных операциях и диверсиях.

В первые же дни Фридеберг вступил в один из повсеместно возникавших в то время кружков. С нежностью поглаживал он бурое от грязи ложе старой австрийской винтовки, одолженной для занятий в каком-то военном учреждении. По ночам зубрил разные уставы и вскоре стал образцовым кандидатом в офицеры.

Первую звездочку он получил уже в 1914 году, как раз на рождество, после ряда забавных стычек, мучительных переходов, преследований и бегств во время первого рейда в Келецком воеводстве. Пришлось пережить не одно разочарование. Ему казалось, что первый за последние пятьдесят лет польский отряд уже одним своим появлением на свет должен вызвать бурные всплески патриотизма. Но этого не произошло. Паненки бросали им цветы, в местечках их угощали яблоками и молоком, но никакого всенародного ликования не было. С тех пор он с особым удовольствием пел тот куплет из песни легионеров, в котором говорилось, что они не нуждаются в признании.

Вручение звездочки, быть может, было самой светлой минутой в его жизни. Они стояли на отдыхе в маленькой прикарпатской деревушке. Он знал заранее, что должен получить звездочку, но, когда в списке повышаемых в звании прочитали и его фамилию, чуть не упал в обморок. Ни одно повышение, даже последнее, когда он пять лет тому назад стал бригадным генералом, не было для него столь сладостным.

Это был не только вопрос самолюбия. Согласно его новейшей концепции «ополячивания», звездочка приобщала его к шляхте и навеки избавляла от мрачного комплекса происхождения. Он даже подумал, не закрепить ли свершившееся переменой фамилии. Но это все же показалось ему излишним. Его все знали, и, переменив фамилию, он рисковал привлечь к себе особое внимание.

Недолго, совсем недолго длилось ликование по поводу избавления от комплекса неполноценности. Через несколько дней пришло распределение. Он надеялся получить хоть какой-нибудь взводик, но его назначили квартирмейстером. Фридеберг написал рапорт, но его высмеяли. И почти в течение четверти века он ничего не мог добиться. Старался как мог, прямо из кожи лез — все напрасно. В общем, его ценили и любили, но именно это больше всего ему и вредило. Во-первых, его ценили. Все знали, что он ловкий, оборотистый и к тому же честный. Какой командир откажется от такого квартирмейстера? Во-вторых, его любили. Это значит, что все желали ему добра. А переубедить даже самых близких, что тоска Фридеберга по передовой — вовсе не поза, что он действительно стремится в окопы, он никак не мог. Приятели добродушно посмеивались над ним. Все были уверены, что это притворство. Даже те, которые считали себя знатоками человеческих душ, в ответ на его очередную просьбу хлопали по плечу и с большой доброжелательностью объясняли, что способные и опытные люди всюду нужны, брось, мол, свою фанаберию, и отсылали обратно — на склады и в санитарные части.

Фридеберг отлично понимал, в чем дело. Ему не простили происхождения. Было несколько евреев, которые попали в строевые части, воевали, получали повышения и награды. Но они были не из числа любимцев. Их держали там как бы в наказание. Другие сидели в тылу и были вполне этим довольны. Все считали, что им там и место. Это был даже не антисемитизм, а что-то похуже. Глубокое убеждение в принципиальном различии между евреями и поляками. Все, мол, евреи — трусы, боятся фронта, предпочитают теплые места в тылу. В принципе Фридеберг был готов с этим даже согласиться, но, когда ему отказали в командовании хотя бы небольшим отрядом, он убедился, что его по-прежнему считают евреем и все его усилия избавиться от своего происхождения пошли прахом.

Однако он не отступал и упорно искоренял в себе все, что считал отцовским наследием. Между прочим, полностью отказался и от всего, что связывало его с красными. Порвал как с теми товарищами, которые не вступили в легионы, так и с теми, которые вступили. С издевкой посмеивался он над недавними своими убеждениями и очень быстро усвоил стиль жизни и образ мышления легионеров. Он проявил стойкость, не примкнул к разбежавшимся в период Сулеювека [43] и вскоре вынырнул и оказался среди горсточки «самых последовательных и преданных». Однако только после мая ему удалось частично взять барьер. Пройдя непродолжительную подготовку во Франции, он получил штабную должность и довольно быстро дослужился до чина генерала. Только назначение командующим округом помогло бы ему освободиться от комплекса неполноценности. Но вскоре он убедился, что он больше квартирмейстер, чем штабист. Проклятый комплекс вернулся, вернулся на гребне высоко поднявшейся волны официального антисемитизма. Генерал всячески изворачивался, рассказывал антисемитские анекдоты, плел про евреев разные небылицы, чуть ли не повторяя избитые лозунги эндеков: Все, конечно, смеялись, но и только. Казалось, что до конца дней своих он будет нести это тяжкое бремя. Иногда ему приходило в голову: а надо ли было бросать дом и тратить столько сил на странное и недостижимое «ополячивание»? Может, это был ложный путь?