Вячеслав Науменко - Великое Предательство:Казачество во Второй мировой войне Страница 35

Имели место самоубийства целых семейств. Так, инженер Мордиков, казак хутора Мышкино, Новочеркасской станицы Донской области, застрелил из револьвера свою годовалую дочь, двенадцатилетнего сына и жену, потом и себя. Некоторые женщины, мужья которых были схвачены и переданы советчикам, привязав к себе маленьких детей, в отчаянии бросались с ними в Драву. Там же находили смерть и те казаки, которые, спасаясь от репатриации, пытались переплыть реку, но были в воде настигнуты пулями англичан. Течение реки сносило тела утопленников и убитых и выбрасывало на берег, а местные жители зарывали их тут же.

Возле моста, что против Дользаха, на противоположном берегу Дравы, я видел такую могилку. Крестик на ней был сделан из веточек, связанных белой тряпочкой. Кто-то в течение лета 1945 года периодически приносил и ставил у основания крестика в консервной банке, наполненной водой, свежие цветы…

<…> В такой обстановке мне пришлось наблюдать следующий случай. Остались без родителей двое деток: брат и сестра, лет трех-четырех. Мать их умерла за несколько месяцев до того, а отец в первый день репатриации был схвачен и отправлен в советскую зону. За сиротами присматривала знакомая бездетная семья. Желая спасти детей, они стали просить приходивших австрийцев, чтобы они взяли себе этих деток. Те соглашались, но взять их в одну семью не могли. Имена бедных сироток были им сказаны. Когда последние подошли, чтобы взять их, несчастные дети, не желая расставаться, горько плакали и звали своего отца…

Часов в девять утра (3 июня) танки и танкетки, окружившие казаков, подъехали к ним вплотную. В то же самое время на дороге, ведущей от моста через Драву, что против Дользаха, показались английские военные автомашины. Проехав к восточной оконечности ряда повозок, расположенных вдоль дороги, где находилась Терско-Ставропольская станица, они остановились. С некоторых из них выгрузились вооруженные английские солдаты.

Внимательно наблюдая за всем происходившим, я с семьей находился, примерно, в километре от этого места, у подошвы горы, заросшей лесом, с этой стороны не охраняемой солдатами. Я решил скрыться в лес только в самый критический момент, так как мы имели некоторые возможности, хотя и весьма ненадежные, выдав себя за старых эмигрантов, избежать репатриации.

К великому ужасу, обыватели станиц, не оказывая никакого сопротивления, стали садиться в автомашины, которые одна за другой проезжали по дороге и направлялись к железнодорожной станции, а потом, разгрузившись, возвращались обратно за другими. Те, кто не хотел садиться в машины, отходили к западной стороне расположения подвод, где находились кубанские станицы Таманская и Славянская, причем некоторые из них сейчас же уходили в лес.

Таким образом погрузились в автомашины тысячи три человек. Эшелон был полностью загружен и отошел. На поляне, около леса, остались человек пятьсот. Англичане объявили, что они будут отправлены на следующий день.

Спустя час после отхода эшелона, по дороге мимо оставшихся проехала советская легковая автомашина ГАЗ. В ней за рулем сидел красноармеец, а на заднем сидении энкаведист в полной форме. Проехав тихо среди оставленных казаками подвод, машина повернула в сторону моста через Драву.

Все стало окончательно понятным. На душе было смертельно тяжело.

Я решил пройти к тому месту, где в предшествовавший день совершалось Богослужение.

… Через поле иду по направлению к тому бугорку, на котором был оборудован алтарь походной церкви. Вижу полное поругание: стол, заменявший престол, перевернут, скатерть с него лежит возле, хоругви брошены на землю, икона Воскресения Христова и, кажется, Богоматери (в киоте) — тоже, поминальные записки разбросаны вокруг. Перекрестившись, поднимаю и ставлю престол на прежнее место, покрываю его скатертью. Подняв с земли икону Воскресения Христова, вижу на нижней ее части глубокий след от шипов каблуков военной обуви со вдавленной в образовавшееся углубление грязью. Стерев с иконы следы грязи, прикладываюсь и кладу на престол. Так же поступаю и с другою иконою. Хоругви ставлю к засохшим деревцам, с одного из которых стряхиваю повешенную там шпору. Среди лежащих на земле поминальных записок нахожу и свою. Все их собираю и кладу под скатерть.

<…> Сын о. А. рассказал нам, что после выдачи советских подданных, в Пеггеце организован лагерь старых эмигрантов, начальником которого англичане назначили его отца. Он рекомендовал пробраться в лагерь, где, быть может, кто-либо поручится за нас как за старых эмигрантов, а тогда нас примут в него и сейчас же зачислят на довольствие. Пробраться туда, по его словам, будет не трудно, так как на территории лагеря и на мосту, а также на той дороге, которая идет по дамбе вдоль Дравы, часовых и танков нет.

Взяв хоругви и иконы, о которых упоминалось выше, сын о. А. и их одностаничник направились в сторону лагеря, а я, воодушевленный такими важными известиями, пошел к семье.

К моменту моего возвращения большей половины казаков уже там не оказалось. Очевидно, заметив почти полное отсутствие охраны, многие из них ушли в горы, а некоторым удалось пробраться в лагерь.

Рассказав семье и знакомым все то, что мне удалось узнать, я решил сейчас же идти с семьей в лагерь, выдав себя за старых эмигрантов. Для этого у нас были весьма ненадежные основания. В период эвакуации с Кубанского предмостного укрепления мне с семьей с ноября 1943 года временно пришлось жить в Одессе, которая, как и вся Одесская область, была в то время присоединена к Румынии и входила в состав губернаторства Трансистрии. Тогда мною и женой были получены в румынской сигуранце, то есть полиции, письменные разрешения на право жительства в этой области, написанные по-румынски, на них стояла печать, в круге которой обозначено было по-румынски «политическая полиция», а в центре красовалась королевская корона с крестом наверху. К сожалению, в тексте этих разрешений стояло злополучное слово — Одесса, которое и могло нас выдать. Приходилось надеяться на помощь Божию и на неосведомлённость рядовых репатриаторов.

Взяв рюкзаки за плечи, а румынские документы в руки, я, жена и дети направились к находившемуся вблизи танку. Один танкист был в машине, а другой возле. Подойдя к последнему, я показал ему наши документы и сказал по-немецки, что мы идем в лагерь. Мой расчет был таков: текста документов он прочесть не сможет, а печать с короною невольно обратит его внимание. Так и оказалось: глянув на то место печати, где было обозначено «политическая полиция», он спросил:

— Полиш?

Я с радостью ему ответил по-немецки:

— Да! Полиш.

Танкист разрешил нам следовать в лагерь. При этом он порекомендовал идти не через лес, а по берегу Дравы, где как-то и не было часовых.

Молясь в душе Богу, мы быстро пошли в указанном направлении. Никогда в жизни я не испытывал такой радости, как в то время. Ведь мы, безусловно, были обречены на явную, мучительную смерть.

Пройдя беспрепятственно по дамбе вдоль Дравы, а затем через мост, мы вошли в лагерный двор, где оказалось уже довольно много людей. Встречные смотрели на нас с удивлением и сочувствием.

… Утром 4 июня все обитатели лагеря, в том числе и я с семьей, пришли к окошку открытого в этот день офиса для регистрации. На этот раз у меня было в руках письменное подтверждение двух старых эмигрантов о том, что я с семьей известен им еще по Югославии.

Часов в десять утра, когда мы проходили регистрацию, со стороны станции Дользах были слышны гудки поезда, отходившего с последними из остававшихся на поляне.

В заключение считаю необходимым упомянуть о судьбе тех казаков, которые ушли в горы.

Несмотря на то что в дни насильственной репатриации всякое передвижение по долине и горам контролировалось английскими солдатами и самолетами, некоторой части казаков — более счастливой удалось через перевалы, покрытые снегом, пробраться в американскую зону Австрии — к Зальцбургу, где одни из них устроились в лагере, другие на работы.

Те, кто пробирался через перевалы, тоже покрытые снегом, по направлению Италии, в большинстве случаев были схвачены англичанами на другой стороне хребта, у выхода из ущелья, выходящего к долине, а потом отправлены в так называемый советский лагерь, охраняемый англичанами, находившийся километрах в семи от Лиенца. Оттуда многим из казаков удалось бежать. Кто не рискнул или не смог это сделать, были выданы советчикам. А те, кто были привезены в этот лагерь после критических дней репатриации, пробыв в нем до октября 1945 года, в результате ликвидации лагеря оказались на свободе.

Оставшиеся возле Лиенца в горах, поднявшись к перевалу, отсиживались в зарослях месяц и дольше, питаясь мясом убитых ими лошадей или же тем, что им удавалось зарабатывать или выпросить у крестьян.