Мария Костоглодова - Это было только вчера... Страница 36

— Быстро текст.

Лялька поглядела на рисунок, подумала, тут же написала:

К Наполеону пожаловал Гитлер                                                однаждыНа остров Елены Святой.— Лежишь               и не знаешь,                                 какой я отважный!Весь мир под моею пятой!Наполеон удивленно поднялся из гроба:— Россия              и та под пятой?— Пока…              еще нет.— А, тогда и не пробуй,Ложись лучше рядом со мной.

— Пойдет? — спросила Лялька художника.

— Пойдет, — ответит тот, и они ушли к редактору.

Лялька уже приняла бой. С ходу. Не раздумывая. Лялька не могла иначе.

Из редакции Дина отправилась в институт. Несмотря на воскресный день, там было людно. Декан, забыв о недавнем инфаркте, бегал с этажа на этаж, повторяя:

— Все в актовый. Все в актовый.

Это был первый митинг, на котором Дина видела плачущих. Студенты и преподаватели поднимались на трибуну, давали клятву:

— Врагу не удастся…

— Пусть враг не надеется…

— Зарвавшиеся фашисты думают…

Дина выступила тоже.

Она говорила о том, что сегодня повысилась личная ответственность каждого за судьбу близких, судьбу Родины, тоже клялась не щадить себя, отдать, если понадобится, жизнь за победу, и, говоря это, она неожиданно обнаружила, что слова, которых она недавно остерегалась, боясь их пафоса, сейчас волнуют, необходимы ей, перенесшему инфаркт декану, всем, кто стоит в актовом зале, на первом военном митинге, в первый военный день…

Старик Иванов теперь часто заходил к бабушке. Между ним и бабушкой установилось редчайшее понимание. Юлия Андреевна уехала, и Андрей Хрисанфович, оставшись без дочери, напоминал ребенка, от которого ушла няня.

— Горе мыкаешь? — участливо спрашивала бабушка, когда он, входя, садился подле ее «зингеровки». — Без хозяйки — стены сироты?

Андрей Хрисанфович разводил руками: да, да, сироты, еще какие сироты, милейшая! Бабушка переставала шить, разогревала чай или кофе. Они подолгу разговаривали. Иногда бабушка поверяла соседу свою тревогу: дочка бомбардирует телеграммами, зовет к себе, а ей так страшно с места стронуться. Это сказать легко: «Бросьте все и приезжайте». Да и внуки — каждый при своем деле, вон Борька в какой-то ВНОС вступил, натощак, прости господи, и не выговоришь. Андрей Хрисанфович патетически восклицал: «да, да, да!» и не советовал бабушке торопиться с отъездом. А то бабушка ругала работников столовой, недавно открывшейся у них во дворе. Стыд и срам! Котлеты — одни жилы, компот — прислащенная водичка, чтоб в супе найти кусок мяса, три пары очков надевай. Пользуется тем, что война (речь шла о шеф-поваре), начальство делами посерьезней занято, проверять некому. И опять Андрей Хрисанфович патетически восклицал «да, да, да!», а бабушка, разошедшись, размахивала перед лицом соседа рукой.

— И что в энтой столовке хорошего? — возмущалась она. — Идут туда люди и идут. Чи им жены дома не готовят, чи денег им девать некуда. Спрашиваю заведующую: «Можа, у тебя тут каша из золота закопана?» Смеется: «Каша не каша, а суп — первый сорт!» — «Прям, — говорю, — первый! И что рабочему человеку суп? Супу ведро поешь, он и до живота не пристанет. Ты ему борщечка доброго выложи. Да без мух, — говорю. — Стыдище! На хлебе ползают, по тарелкам…» А она мне: «Война, бабуня!». — «Ах ты ж, — говорю, — морда твоя поганая. Ежели война, так можно всякую безобразию попущать?» Крепко я ее пристыдила. Ноне пойдите гляньте: висят по всей столовке липучки. Дошло, значит, до ее мозгов мое внушение.

Сегодня разглагольствовала не бабушка, а Андрей Хрисанфович. Обращаясь поочередно то к бабушке, то к Дине, то к Борьке, он, волнуясь, рассказывал, что пустил к себе беженцев — славную тихую женщину с двумя мальчишками.

— Представьте, в их дом попала бомба, — говорил он, протирая очки, — а они в этот час, в этот именно час, были у родственника. Не заболей тот родственник, и они погибли бы. — Он промокал лоб платком, вздыхал.

Собираясь на дежурство, Борька стоя ел.

— Прошу прощения, молодой человек, — обратился к нему Иванов, и Дина удивилась, что селекционер назвал его «молодым человеком», а не «милым юношей». — Вы не уточните, что это за организация, в которую вы вступили?

— Не организация, — снисходительно улыбнулся Борька, — а пост. Гражданский вспомогательный пост воздушного наблюдения, оповещания и связи. Сокращенно ВНОС.

— Да, да, да, — закивал Андрей Хрисанфович. — И что же? Вы в самом деле первыми узнаете и сообщаете о приближающемся противнике? — (Борька с заметным удовольствием кивнул). — И не путаете своих с чужими?

— А чего их-путать? — Борька пожал плечами. — Тип самолета определяется по шуму моторов, силуэту и опознавательным знакам государств. Все это мы уже усвоили, как свои пять пальцев.

Ответил небрежно, с полным знанием дела, зарыл руки в густую чуприну:

— Направление самолетов мы выражаем в градусах. Это пока еще трудновато.

Иванов смотрел на Борьку так, точно от него зависело, уцелеть городу от бомбежек или погибнуть.

Дина оторвалась от глаженки (завтра и ей предстояло приступить к работе, о которой она пока никому не говорила), поставила утюг на электроплитку, сказала, рассмеявшись:

— Борь, я слышала, тебя метят к награде. Не возражаешь?

— Цыть ты! — цыкнула на нее бабушка. — Дай немому высказаться.

То она о Борьке. Такое событие: парень заговорил!

Борька растрепал бабушкины волосы-одуванчики, обнял ее за худые плечи:

— Я немой, ба?

— А то. В добрый час сказать, в худой помолчать, слово из тебя вытянули, так вроде бы праздник.

— Ладно, ба. Буду разговаривать.

Борька мягчел. Как черствая булка, которую положили в горячую духовку. Что она делает с людьми, война! Может быть, ночами, наблюдая за небом, вслушиваясь в шум чужих моторов, брат думал о них — отце, матери, бабушке? О ней? Может, ругал себя, что живет чужаком в семье? Как непозволительно отдалилась от него Дина! Ей и в голову не приходило рассказать ему о своей мечте стать педагогом, о какой-либо радости или неприятности. Высмеял бы? Нет. То, что от сердца, на смех не поднимается.

— Борь, — позвала Дина. — Иди-ка чего скажу. — Борька посмотрел на часы, как бы заранее ограничивая возможные излияния, однако подошел. Дина шепнула ему: — Вчера меня в обком комсомола вызывали. В госпиталь направляют. Ты как считаешь?

— Должность? — спросил Борька.

— Должность не великая. Но буду при раненых.

И Борька сказал то, чего ждала Дина, тем тоном, которого ей всегда недоставало в брате.

— Давай, сестренка! В войну что ни делать, все на пользу.

Работа в госпитале оказалась нелегкой. С виду вроде бы ничего. Технический секретарь! Отвечай на телефонные звонки, регистрируй раненых. Мигнула над столом девятивольтовая лампочка — беги стремглав к начальнику или комиссару. Раз мигнула — к начальнику, два — к комиссару. Но в том-то и дело, что, кроме секретарских, на Дине было с десяток других обязанностей. Она редактировала стенгазету, в предобеденные часы читала тяжелораненым. Вот оно-то, чтение, и сделалось ее пыткой.

Дина понимала, никаким, самым выразительным чтением не отвлечь этих несчастных от боли, от невыносимых мыслей о своем будущем. Но ей велели «отвлекать», и она отвлекала.

У одного были оторваны обе руки. Он лежал недвижимый, с угасшим взглядом, и молчал. На его температурном листе, прикрепленном к кровати, значилось:

«Даниил Шарапов, год рождения 1919».

Двадцать два года! И не пожил еще…

У другого прострелено легкое. Днем и ночью он кашляет, жалобно стонет. Правда, во время Дининого чтения он старается не кашлять, но его мужественность дорого ему обходится: лицо краснеет, губы кривятся. Если ему удается поспать, он весело говорит о себе: «Рядовой Казанцев еще повоюет».

Третий — Сулхан Бригвадзе. Он только-только выкарабкался с того света (прострелена навылет шея, раздроблена челюсть), все его раздражает, по любому пустяку он бунтует. С ним тяжело.

Дину Сулхан явно невзлюбил. Его темные запавшие глаза откровенно говорят: «Нашла тепленькую работенку — сидишь, почитываешь. А другие девчата с санитарными сумками ползут под шквальным огнем, тащат на себе нас, парней». Возможно, он вовсе не это думал, неласково встречая Дину, но, однажды решив так, она уже не могла отделаться от навязчивой мысли.

Последнее время Бригвадзе невозможен. Стоит Дине войти в палату, как он демонстративно отворачивает голову к стене и лежит в такой неудобной позе, пока она не попрощается.

Вчера она не утерпела, спросила:

— Бригвадзе, я что — плохо читаю?