Масудзи Ибусэ - Чёрный дождь Страница 36

Директор рассказал, как двадцать пятого февраля, около одиннадцати часов утра, он прогуливался близ императорского дворца.

— В тот день море сильно бушевало, и тысячи чаек слетелись ко рву с водой, опоясывавшему дворец. Там же собралось и множество диких уток. Зрелище было невиданное, но еще удивительнее была белая радуга, которая пересекала солнце.

«Плохое предзнаменование»,— подумал я. И правда, на следующий день начались события двадцать шестого февраля. Помню еще, как я рассказал о радуге своему начальнику, а он взволновался и говорит: «Белая радуга пересекла солнце. Это знамение свыше. Не миновать военного бунта».

Начальник объяснил, что читал об этом в жизнеописании, содержащемся в китайской «Книге истории».

— Я решил было, что это глупый предрассудок,— сказал директор.— Но на следующий день вспыхнул бунт двадцать шестого февраля.

— Радуга, которую я видел, была узкая. Она, словно стрела, пронзала солнце,— сказал я.

— И та, что я видел, тоже была узкая, ярко-белого цвета, с плавным изгибом,— заключил директор.— Вообще-то я не считаю себя суеверным, но белая радуга — плохой знак. Уж это точно.

Весь день я провел на ногах и очень устал. Поэтому я отложил составление документов на следующий день и решил поужинать в столовой вместе с директором и остальными служащими.

— У нас еще кое-что осталось в бутылочке,— шепнул я директору.

— Вот и прекрасно,— обрадовался он.— Послушаем сообщение, а там и подумаем, когда допить. Может быть, завтра вечером?

15 августа. Погода ясная.

Всю ночь я проспал как убитый, но проснулся очень рано и никак не мог дождаться времени завтрака. Чтобы как-нибудь обмануть голод, я напился воды, присел на ступеньке и закурил. Подошел старик — отец хозяина дома.

— Не знаете, о чем будет правительственное сообщение? — спросил он, вручая мне газетный сверток.

Старик сказал, что в свертке бразильский кофе в зернах. Больше двадцати лет назад его племянник уехал в Бразилию на заработки и прислал оттуда кофе. Как его варить — неизвестно, поэтому пакет с кофе уже пять-шесть лет лежит на полке. Я тоже впервые видел кофе в зернах и не имел ни малейшего представления, что с ним делать.

Тем не менее, напустив на себя глубокомысленный вид, я сказал:

— Наверно, это сорт мокко или арабика. В последнее время в Бразилии выращивают главным образом гибрид мокко и арабика.

На самом же деле я был полный профан в этом деле и лишь повторил то, что слышал однажды от директора.

Старик зашел ко мне не потому, что считал, будто я в курсе последних событий. Он беспокоился в ожидании правительственного сообщения, и ему, естественно, хотелось излить свое беспокойство. Однако на его вопросы я отвечал уклончиво. Между прочим, он рассказал мне, что в протекающей через Хиросиму реке Тэмма до сих пор дохнут рыбы. Они всплывают брюхом кверху, и стоит их схватить, как с них слезает чешуя, а спинной плавник остается у вас в руках. Большинство карпов в озере Асано подохли еще во время бомбардировки Хиросимы. У оставшихся облезла чешуя, и они плавают как-то неуверенно, словно слепые.

Проводив старика, я зашел в столовую, позавтракал, а потом принялся за составление документов, которые следовало по приказу директора направить начальнику станции Каи. Мне пришлось основательно потрудиться. Я подробно описал, сколько мы производим продукции, какова наша потребность в угле, затем упомянул о посещении хиросимской армейской базы и об исчезновении компании по распределению угля. Сложность моей задачи усугублялась тем, что я не мог обвинять в безответственности офицера из отдела распределения угля на армейской базе, с другой стороны, говорить, будто он помог, не имело никакого смысла. «Зачем же вы тогда к нам обращаетесь?» — возразил бы начальник станции. Надо было все время обходить острые углы и вставлять обтекаемые фразы вроде «при нынешнем чрезвычайном положении» или «сейчас, когда нехватка угля грозит тягчайшими последствиями нашим воинам». В тех условиях, в которых мы находились, иначе писать было просто бесполезно.

Я уже закончил составление документов и перечитывал их, когда все машины на фабрике внезапно прекратили работу. Было без пяти двенадцать, вот-вот начнут передачу важного сообщения. Убрав документы в ящик, я вышел в коридор. Сбежал вниз по лестнице и неожиданно для самого себя повернул к запасному выходу, который вел во внутренний двор. Репродуктор установлен в столовой. Через несколько минут он возвестит о каком-то чрезвычайно важном и, возможно, страшном событии. Обычно страшное притягивает. Но на этот раз оно меня отталкивало. Стоя во дворе, я слышал дробный стук ботинок в коридоре: все спешили в столовую.

Когда я заглянул в окно канцелярии, оказалось, что там ни души. Может быть, все-таки пойти в столовую? Нет, не пойду! Я зашел через черный ход на кухню. На плите стоял большой чайник. Пар приподнимал крышку, и вода лилась на плиту. Из этого чайника обычно берут кипяток те, кто приносит с собой завтрак. Но сейчас о нем забыли: все собрались у репродуктора.

Передача уже началась, но до меня доносились лишь приглушенные обрывки фраз. Я не старался вникнуть в их смысл и ходил взад и вперед вдоль канала, изредка останавливаясь. Берега и плоское дно канала были облицованы камнем. Канал был неглубок. От протекавшей по нему кристально чистой воды веяло необычайной свежестью.

Просто удивительно, почему я до сих пор не замечал такое чудо! И совсем рядом!

Неожиданно я увидел, что вверх по течению быстро плывут молодые угри. Их было великое множество.

— Плывите, плывите! Доберитесь до свежей воды,— напутствовал я их.

А они все плыли и плыли — и не было им числа. Откуда они? Из низовий хиросимских рек? Любопытно, где они были шестого августа, когда на Хиросиму сбросили бомбу? Я наклонился еще ниже над водой, разглядывая их спины. Угри были вполне здоровые, одинакового серого цвета — одни чуть посветлее, другие более темные.

Я вернулся к запасному выходу. Навстречу мне вышел один из сотрудников.

— Ну, что там сказали?— спросил я у него.

Он обернулся, поглядел на меня невидящим взглядом и, не произнеся ни слова, побежал к кухне. И потому, с какой силой он сжимал в руке шапку, и по его напряженному, замкнутому лицу я сразу почувствовал, что произошло нечто необычайное.

Я направился по коридору к столовой. Мимо меня проходили служащие. Я никогда не видел их такими мрачными. Какая-то работница плакала, закрываясь шапкой с козырьком. За ней следовала целая группа ее товарок. Одна из них, положив руку на плечо плачущей, тихо повторяла:

— Ну что ты хнычешь, глупая? Ведь теперь никаких бомбардировок больше не будет...

И у меня тоже на глаза навернулись слезы. Я подошел к умывальнику у входа в столовую и стал мыть руки. Закончив накрывать столы, пожилая официантка сказала мне с вежливым поклоном:

— Ах, господин Сидзума, что же это такое? Я простая старая женщина, но и мне так обидно, так обидно...

Она не плакала. И я тоже взял себя в руки. Честно говоря, пролившиеся у меня слезы отнюдь не были слезами верноподданного, огорченного тем, что произошло такого-то числа такого-то месяца. Вспомнилось раннее детство. Частенько, когда я играл около дома, меня изводил здоровенный деревенский парень — полуидиот по имени Ёити. Я терпеливо сносил его приставания и никогда при нем не показывал своей обиды. Лишь убежав домой и приникнув к теплой материнской груди, я давал волю слезам. До сих пор помню солоноватый вкус материнского молока, к которому примешивались слезы: то были слезы облегчения. Не такие ли слезы пролил я и сегодня?

В столовой вместе с директором собралось человек двадцать — в большинстве своем пожилые служащие. Все сидели молча и неподвижно, словно каменные будды; никто даже не притрагивался к еде. Молодая официантка с полотенцем в руке стояла возле короткой занавески у входа на кухню, с таким видом, будто ее только что жестоко разругали,

— Господин директор,— сказал я, усаживаясь напротив своего начальника.— Я все сделал, что надо... Стало быть, капитуляция?..

— Похоже, да,— с неожиданной прямотой и решимостью подтвердил он.— Только что по радио говорил император. Наш репродуктор плохо работает. Кто-то из наших пробовал его наладить, но стало только хуже. Многое из выступления императора даже нельзя было разобрать. Но ясно, что объявлена капитуляция...

На ячменной каше с отрубями в наших чашах образовалась твердая корочка. Чаши и отваренные в соевом соусе сиофуки были густа облеплены мухами, и никто не делал попытки их согнать.

— Не расстраивайтесь, друзья. И ешьте, не пропадать же обеду,— попробовал подбодрить нас директор с вымученной улыбкой.— Эй, девушка, принеси-ка нам соленые сливы. Каждому по три штуки. Смотри не ошибись. Завтра, может быть, наша фабрика будет захвачена вражеской армией. Тогда уже меня навряд ли кто-нибудь послушается.