Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-5 Страница 36

В первую очередь мне было необходимо ознакомиться, как следует, с работами, выполняемыми непосредственно на мосту, и я несколько раз выходил со всем оцеплением на мост. Если кто-то удивляется, как можно было построить египетские пирамиды при тогдашнем уровне техники, то гораздо большее удивление должно вызывать строительство вот таких мостов практически голыми руками. Все делалось вручную, основные инструменты: лом, длинная деревянная вага, ручной домкрат, ручная лебедка, веревки, палки. Электроэнергия от передвижных станций применялась только для компрессоров, обслуживающих кессоны, для компрессоров, дающих воздух для пневматических клепальных молотков и для лебедок, расположенных на монтажном кране — этаком самодельном из бревен монстре, именуемом деррик-краном. Я просто с ужасом смотрел, как этот кран, издавая жуткий скрип всеми своими бревнами, подымал тяжеленные стальные балки, стойки и раскосы, когда он должен был по всем законам физики и сопромата тотчас же рассыпаться на куски. А он, это чудо советской техники, прослужил до конца строительства моста и был разобран перед самой ликвидацией всей нашей колонны.

На мосту работало множество людей, и каких только работ там не было! Несколько дней подряд я перебирался по сплетению подмостей, то вперед, то назад, то вверх, то вниз. Везде копошились зэки: рубили, пилили, поднимали, опускали, складывали, соединяли и еще много-много чего делали. Труд везде тяжелый, а люди голодные и слабые, а дело все-таки идет. А на некоторые работы так просто страшно смотреть — в первую очередь это относится к монтажникам. Смотришь снизу, как они там вверху ползают, соединяя отдельные конструкции монтажными болтами, так и думаешь: вот сейчас сорвутся вниз со страшной высоты, на лед и камни. И срывались, и падали, и калечились, и убивались.

Все я осмотрел, со всем ознакомился, работа моя пошла нормально. Только в кессоны я так и не смог попасть, хотя и собирался посмотреть, как человек может работать в таких нечеловеческих условиях. Для этого требовалось медицинское освидетельствование, а я его не смог пройти благополучно.

— Какие проблемы были с грудной клеткой?

— В 1947 году воспаление легких.

— А еще чего-нибудь?

— В 1942 году контузия грудной клетки с какими-то непонятными болями в груди.

— В кессон не пойдешь. Можешь схватить кессонную болезнь.

Думаю: вот этого мне только не хватало. Лучше обойдусь.

Во время своих походов по мосту и под мостом я познакомился со всеми прорабами, десятниками и бригадирами, а с двумя из них очень сблизился, и вскоре они стали моими близкими друзьями: Аббас был бригадиром плотницкой бригады по устройству мощных ряжевых подмостей под нижние пояса стальных форм, Матвей — учетчиком по каким-то конструкциям, то есть третьим или четвертым помощником старшего экономиста.

Это была странная троица: ингуш, осетин и кубанский казак, но дружили мы крепко. Аббас был из той легендарной группы, которая в 1942 году, когда вермахт подошел вплотную к Кавказским предгорьям, перевела через фронт белого коня и подарила его Гитлеру, кажется, в Нальчике. Всех их потом чекисты переловили и пересажали, не тронув, по словам Аббаса, их главного, который был очень старым и вдобавок каким-то местным чуть ли не святым. Потом их, чеченцев и ингушей, уже всех — и правых, и виноватых, даже коммунистов, вывезли насильно в Казахстан.

Мы постоянно подтрунивали над Матвеем, который убеждал, что Сталин — осетин, его настоящая фамилия — Дзугаев, и он, Матвей, приходится ему двадцатиюродным родственником.

Работы у меня было много, трудиться приходилось по-настоящему, а мои помощники оказались совсем не помощниками. Время от времени они мне что-то переписывали, но к настоящей работе ни склонности, ни умения у них не было. Как-то я попытался поручить им какую-то работу, но один из них мне просто сказал: «Ты над нами не командуй!» Я и не командовал, хотя так до конца своей с ними «деятельности» и не понял, кто они такие. На воров в законе они похожи не были.

Какой бы ни был святой, а черт тебя где-то подстерегает. Так произошло и со мной.

Карточная игра является неотъемлемой частью лагерной жизни. Как ни борются с ней надзиратели, отбирают карты, наказывают игроков, сажают в карцер, переводят на общие работы, а иногда и на особо тяжелые, бывает, что и ребра пересчитывают тем, кто слишком активно выражает недовольство действиями надзирателей, все это ничуть не влияет на распространенность игры и количество играющих.

Я по натуре человек азартный и, следовательно, картежник. Все эти лагерные картежные игры: бура, рамс, стос, цвет, полуцвет, очко — никакой сложности не представляют, и я их уже освоил, но в игре не участвовал. Но нередко подолгу наблюдал за игрой, стоя поблизости.

Это было замечено, и вот однажды вор в законе по имени Жорик, не найдя себе партнера, подошел ко мне.

— Ну, чего стоим. Сядем?

— Так я не умею. Во всяком случае, в эти игры.

— А в какие умеешь?

— Только в подкидного дурака.

— В дурака, значит в дурака! Садись!

Тут какой-то чертик толкнул меня под локоть и прошептал: «Садись!»

И я сел. В ту пору я считал, что никто на свете, исключая разве что профессионального шулера, не сможет обыграть меня в подкидного дурака. Дело в том, что я безо всякого усилия запоминал выходящие карты: козыри, тузы, рамки — валеты, дамы, короли, и к финальной части партии я знал, какие карты на руках у оппонента. А это позволяло и ловушку подстроить, и вообще значительно повышало шансы на выигрыш. Стопроцентной гарантии выигрыша не было, что-то зависело и от расклада карт, но, во всяком случае, я оценивал соотношение выигрышей к проигрышам, как пять-шесть к одному.

Каждому человеку хочется, чтобы теория, соединившись с практикой, выдала ощутимый результат. Через два часа я превратил Жорика в полуголое существо бледно-сизого цвета. Возле меня лежала груда разного тряпья: рубашек, штанов, ботинок, сапог, шапок и еще не знаю чего, а Жорик посылал своих «шестерок» в другие бараки, чтобы то ли взыскать долги, то ли взять что-то в долг.

Вот тут другой чертик толкнул меня под другой локоть и прошептал: «Что ты делаешь, идиот?» Я отвечать не стал, но с его характеристикой моей личности согласился и начал проигрывать. Жорик же. чувствуя катастрофу, начал жульничать, хотя мастером по этой части не был.

Еще через час я, оставив себе на память одну вольную рубашку не первой свежести, все остальное проиграл ему, чему он был страшно рад, немедленно приоделся и стал похожим на человека.

Дня через три он снова подошел ко мне.

— Ну что, посидим еще?

— Жорик, — говорю я как можно душевнее и проникновеннее, — зачем нам с тобой играть? Ты же у меня никогда не выиграешь.

— Почему это? Я же у тебя отыгрался.

— Ничего ты не отыгрался. Я все твои фокусы видел.

— А чего ж молчал?

Расскажу немного об этике картежной игры в лагере. Если самый знаменитый, самый авторитетный вор в законе проиграет что-то самому несчастному, самому бесправному доходяге, он обязательно расплатится полностью и немедленно, иначе ему грозит «ссучивание». Больше того, этот вор проследит, чтобы у того доходяги никто выигранное не отнял, не украл, хотя во всех других отношениях этот упомянутый доходяга совершенно бесправен.

Имеется еще один нюанс. В лагере широко применяются шулерские приемы и фокусы. Иногда они обнаруживаются оппонентами-противниками, но при этом мошенника, в отличие от давнишних аристократических времен, не бьют канделябрами, а просто говорят: «Убери эту карту» или «Вот эти карты поменяй местами», и пойманный выполняет эти требования, опять же независимо от статуса участвующих игроков. То есть при карточной игре не допускается насилие. Просто — не зевай!

Поэтому Жорик так удивился, узнав, что я видел его проделки и молчал. Сначала он решил, что я — шулер высокого ранга, но я рассказал, почему я выигрываю, и даже показал это несколько раз в реальной игре.

Больше до конца срока я не играл в лагере в карты, хотя иногда и очень хотелось.

Хорошие отношения с бухгалтерией у меня сохранялись, я часто заходил к ним и продолжал помогать при подготовке отчетов.

Уже началась зима, когда старший бухгалтер вызвал меня и сообщил, что куда-то отправляют бухгалтера продовольственного стола, и он предлагает мне эту должность. В такой многолюдной колонне, как наша, по штату значился не счетовод, а бухгалтер продовольственного стола. Я отказываться не стал. Тут тоже не обошлось без проволочек, но при помощи зампобыта колонны все уладилось: нормировщика привезли откуда-то с другой колонны, я сдал ему дела, перебрался в бухгалтерию и приступил к исполнению обязанностей.

Заместителем начальника по быту был лейтенант, фамилию его я не помню, знаю только, что она начиналась на «Крас…», потому что он так расписывался «Крас…», а потом пара закорючек. Почему это так мне запомнилось? Котловой ордер на следующий день, при таком количестве и их разнообразии по нормам питания, был готов только к вечеру, а лейтенанту, человеку семейному, не всегда хотелось каждый вечер заходить в зону для подписания ордера. Он нашел простой выход: поручил мне подписывать ордер за него. Я потренировался при нем и при бухгалтере, помпобыт, наконец, одобрил мой результат, и с тех пор я частенько подписывал нужные документы этим самым «Крас…» с закорючками. Иногда, не очень часто, этим правом подписи можно было получить некоторые блага и для себя, и мы, в бухгалтерии, включая и вольного старшего, голодными никогда не были. Но без лишней роскоши.