Павел Кодочигов - На той войне Страница 36

* * *

Война продолжалась. Падали сраженные ее огнем солдаты и командиры. И все-таки она кончилась! И, как показалось вначале, совершенно неожиданно. В поздний, почти ночной час из штаба батальона выбежал непохожий на себя Коршунов, воздел к небу счастливые кулаки и закричал в полный голос:

— Капитуляция, товарищи! Полная и безоговорочная! По-бе-да-а! По-бе-да-а-а!

Схватил подкатившуюся к нему колобком Таню Дроздову, поднял над головой:

— Пляши, Танюша! Германия подписала акт о капитуляции!

— А что это такое? — спросила Таня, не торопясь опускаться на землю.

— Конец войне! Вот что это такое, Танюша! Наступление на земле мира. Ми-ра-а!

На крик Коршунова на улицу выбежали врачи, сестры, стали выбираться раненые. Загалдели разом и заплакали.

Грянул первый выстрел. За ним прозвучал второй, и началась ошалелая стрельба в ночное и — надо же! — мирное небо. От радости, удивления, от непередаваемого восторга буйство началось в медсанбате: кричали, пели, плясали, обнимались, кувыркались на подросшей уже траве. Не было предела радости, неистребимо было воодушевление — тысяча четыреста восемнадцать дней ждали этого часа, жили им, каждый день находясь на грани жизни и смерти. Теперь можно вздохнуть свободно, сбросить напряжение, почувствовать себя в полной безопасности. Не в грезах и мечтах, а наяву увидеть свой дом, свои березки и тропки, матерей и отцов, сестер и братьев.

Всю ночь ликовал санбат, а утром получил приказ — оставить раненых на месте, срочно сняться и идти в Чехословакию на разгром не сложившей оружия группировки генерала Шернера.

Первая часть приказа: «срочно сняться и идти» была понятна и легко выполнима. Сколько раз «снимались и шли». Вторая вызвала недоумение: всегда такие аккуратные в исполнении приказов немцы осмелились ослушаться? В Сталинграде трехсоттысячная армия Паулюса сложила оружие по его приказу. В Сталинграде! И когда! На что же теперь рассчитывает этот Шернер и откуда он взялся на нашу голову? Это что же, полсуток прожили без войны, и снова?

— Подождите, девочки, надо узнать у Коршунова. Может быть, какая-то ошибка?

Но и всезнающий Коршунов ничего не мог объяснить, и он был подавлен случившимся.

Страна узнала о Победе позднее действующей армии — девятого мая. Как и двадцать второго июня сорок первого года, был выходной, однако по какому-то необъяснимому внутреннему зову люди пошли на работу, и самый большой праздник начался на рабочих местах. Самые большие слезы пролились здесь же — в редкой семье не оказалось погибших.

А дивизия в это время спешила в Чехословакию навстречу новым боям и смертям. Для нее война продолжалась. Ехали хмурые, невыспавшиеся, ошеломленные таким крутым поворотом судьбы.

Остались позади пустынные, с белыми флагами на балконах и в окнах, последние города и деревни Германии. Пересекли ее границу, и все изменилось. Чехословакия встретила красными флагами и многолюдьем.

— Наздар! Наздар! — кричали чехи, и было в их голосах столько радости, так приветливо светились лица, что невозможно было не улыбнуться в ответ, не лрокричать что-нибудь такое же радостное и ликующее.

В каком-то маленьком городке к остановившимся машинам медсанбата прибежал запыхавшийся старик с бутылкой коньяка и маленькой рюмочкой:

— Прошу! Прошу! Берег до вас. Дождался!

Гостеприимный жест старика послужил своего рода сигналом. Из всех ближних домов потащили всякую снедь, пиво. Тянули руки к машинам, бросали в них цветы, с уважением разглядывали боевые ордена и медали на гимнастерках русских сестер милосердия.

Три дня дивизия шла к Праге, прочесывая леса, вылавливая в горах гитлеровских солдат и офицеров, беря в плен сложивших оружие, освобождая советских людей, угнанных фашистами в Чехословакию. И было на этом последнем пути много цветов и дружеских объятий чехов, были и неожиданные пулеметные очереди из-за угла, из засад, были и артиллерийские обстрелы.

Лилась кровь.

Двенадцатого мая передовые части дивизии были остановлены в городе Иичен, а медсанбат — в Новой Паке, как узнали чуть позднее, заминированной и подготовленной к взрыву.

Последние раненые были обработаны и отправлены в госпитали накануне. Новые не поступали. На чешской земле наступила тишина. Сколько ни прислушивались — ни одного выстрела. Ни впереди, ни сзади. И было от этого так непривычно, что не знали, что делать и чем заняться. Слонялись по школе, в которой остановились, по городу, фотографировались, стирали пропыленные гимнастерки.

Пронесся слух, что группировка генерала Шернера уничтожена, но радоваться не спешили — вдруг появится какая-нибудь другая. Один раз обманулись, теперь лучше подождать официального сообщения. Пришло и оно, и снова недоверие в душах. Привыкли к боям затяжным, кровопролитным, а тут три дня всего повоевали! Так не бывает. Надо еще подождать, чтобы удостовериться окончательно.

Работа нашлась самым неожиданным образом. На последнем марше заболел замполит капитан Коршунов. Начались острые боли в животе, в правой его части. Приступы аппендицита были у него и раньше, но отлежится немного — и все пройдет, а то и на ногах перемается. Теперь же еле добрался до комнаты и слег.

— Подождем еще, посмотрим, что дальше будет. Может, не аппендицит у тебя, а печень разыгралась. Симптомы почти одинаковые, — утешал замполита терапевт Финский.

— Тебе хорошо ждать, ты здоровый, — не выдержал Коршунов, — а я на стенку готов лезть. Зови Тихона.

Тимошин осмотрел больного и нахмурился:

— Надо резать, Яков.

— А что ты от него хотел услышать? — развел руками Финский. — У хирургов одно на уме. Им бы скальпелечком побаловаться.

— Последнее слово за тобой, Яков, но я советую, — настаивал Тимошин.

Коршунов лежал, крепко сцепив зубы, прислушиваясь к разливающейся по всему животу боли.

— Давай, Тихон. И по-ско-рее!

— Скоро не выйдет. Надо еще операционную приготовить.

Превратить в операционную обыкновенный класс не так-то просто, но тут уж навалились всем миром, на десять раз все вымыли и протерли, ни одной пылинки не оставили.

Пока готовились, день к вечеру клониться начал, пришлось свет включать, дополнительные, работающие от аккумуляторов лампы устанавливать.

При них и началась операция. «Лимонную корочку» для быстроты Тимошин и ассистирующая ему хирург Духно сделали с двух сторон.

На операционном столе лежал уже не замполит, а просто больной. Его надо было отвлечь и от неприятных ощущений, и от невеселых дум.

— Ты у нас заботливый, Яша, — начал издалека Тимошин. — Увидел, что мы слонов гоняем, и нашел какую ни есть работенку. Чтобы форму не теряли. А раз так, потерпи немного. Сейчас больно будет. Галя, разводите, — попросил ассистента. — Еще. Зажимы. Сушите. Ага, я так и думал.

— Что, плохи мои дела, Тихон? — спросил больной.

. — С чего это ты взял? Обыкновенный аппендицит. Когда я на прииске работал, по несколько раз в день их «щелкал». Сушите, Галя. Сушите. Ты для такой операции великолепно подготовлен — ни одной жиринки лишней. А мне однажды попался... Не поверишь — жировая прокладка сантиметров на пять. Вот с тем я помаялся.

У Коршунова был разлившийся перитонит. Еще бы немного, и не спасти замполита. Но ни Коршунов, ни Духно, ни помогающие им Катя Мариничева и Лида Васильева ничем не выдали охватившего их волнения.

— Ты очень даже хороший пациент, — продолжал обычным невозмутимым голосом Тимошин, — а вот интересно знать, почему ты мне доверился?

— Потому, Тихон, что все остальные хирурги у нас военно-полевые.

— Хитер, мужик, хитер! — изображая изумление, Тимошин поднял руки и чуть отступил от стола, давая возможность поработать Духно. — А я думаю, почему замполит ко мне такое расположение проявил? Лежи тихо, Яков. Лежи. Ты больной и должен не только доверять мне, но и слушаться.

Слух о неожиданном «сюрпризе» в операционной распространился по медсанбату. Школа притихла. Не стало слышно ни смеха, ни гулких шагов по коридору, да и операция, по мнению уже имеющего толк в медицине Коршунова, неоправданно затягивалась. Он забеспокоился:

— Долго копаешься, Тихон. Что у меня?

— Я же тебе сказал — аппендицит. А ты думаешь, я у тебя пулю ищу?

Еще час прошел, пока Тимошин не повеселел по-настоящему и не объявил:

— Ну вот, а ты боялся. Все вы операционного стола, как черт ладана, боитесь. «Упакуем» тебя, зашьем, и гуляй на здоровье. Девчонки, считайте салфетки, инструменты, чтобы не оставить в животе у нашего комиссара.

Наркоз уже начал терять силу. Коршунов стал постанывать.

— Ничего, Яков, покряхти, покряхти. Уколы я тебе больше все равно делать не буду — кожу уже зашиваю.

Он быстро навдергивал лигатуры. Духно пинцетом стягивала кожу, чтобы она была ровной, не завернулась где-нибудь. Тимошин завязал узлы, обрезал крнчики, довольно откинулся от стола. Сдернул маску: