Гром и Молния - Евгений Захарович Воробьев Страница 36

Божешнюк еще пытался посмеиваться над Дегтяревым, но эти шутки не пользовались больше успехом среди артиллеристов.

Однажды на привале Дегтярев поймал Божешнюка с поличным. Тот совал в губы лошади огромную ладонь, а на ней белели куски сахару.

Божешнюк скормил весь сахар и лишь потом сказал, оправдываясь:

— Ничего не поделаешь! Заработала.

Дегтярев с великодушием победителя не стал попрекать Божешнюка прошлым.

Наутро батарея расположилась в желтом, поредевшем осиннике, южнее деревни Колодезный Брод. Но к вечеру немцы потеснили нашу пехоту, и батарея поспешно сменила огневую позицию. При этом в осиннике застрял зарядный ящик, набитый снарядами. И вот Молния с помощью Дегтярева, который уперся плечом в ящик, вытащила под огнем боевой комплект своего орудия.

Вскоре после этого батарея стала на отдых. Божешнюк красил орудие, и за его работой от нечего делать следил весь расчет.

— Шутки в сторону! Такая лошадь медали заслуживает, — сказал Божешнюк, и все поняли, что речь идет о Молнии. Предвидя возражения, он добавил: — На выставке по сельскому делу лошадям медали дают?

— Ну, дают, — подтвердил несмело Салбиев.

— Значит, и на фронте можно!

Божешнюк, довольный собой, расправил усы и снова взялся за кисть.

У артиллеристов — свой календарь, и о смене времен года батарею извещал Божешнюк. Несколько раз в году он брал на себя обязанности маляра: доставал краску, кисть и ведерко, которые возил в обозе.

В предзимье он разводил белила, ранней весной — зеленую краску, осенью — сажу и охру.

— Для соблюдения пейзажа, — объяснял он солидно.

Особенно важничал Божешнюк, когда разрисовывал орудийные щиты черно-желтыми пятнами, под цвет осени.

И сейчас он то и дело отходил от щита, как художник от мольберта, многозначительно щурился, чесал лоб, расправлял усы, отчего и лицо его тоже было в черножелтых пятнах.

Молния, стоявшая рядом, призывно ржала, ей отзывался в истоме вороной Запал.

Когда батарея вела бои на Немане, Молния вместе с другими жеребыми кобылами оставалась при обозе. Но как только Божешнюк возвестил зеленой краской приход весны, Молния заняла свое место в упряжке.

Не отходя от нее далеко, скакал пугливый жеребенок. Он останавливался, широко расставив все четыре ноги, потом смешно садился на землю, еще смешнее складывал свое угловатое туловище вдвое и все примерялся, как бы почесать за ухом задним копытцем.

— Что же он растет как беспризорник? Прямо псевдоним какой-то! — сказал однажды на привале Салбиев. — Надо ему имя сочинить. Например, Казбек. Или Терек. Или Кинжал. Или еще как-нибудь.

— Лучше Гром, — предложил лейтенант Бейлинсон. — Молния всегда рождает Гром.

— Пока Гром не грянет, ездовой его не окрестит, — заметил Божешнюк.

— Правильно! Без Молнии какой же Гром? — поддержал кто-то из новичков.

В те дни батарея приняла тяжелые бои и несла потери, а поэтому Дегтярев отлучил Грома от матери и упросил обозников взять жеребенка к себе…

В сумрачное ноябрьское утро батарея двигалась в Литве по лесной дороге. Лес вокруг гудел от канонады.

Было по-настоящему морозно, и артиллеристы, чтобы согреться, соскакивали с передков, с лафетов и шагали рядом с орудиями по дороге, слегка присыпанной сухим снегом.

Как всегда, больше других мерз Салбиев. Он ступал, пританцовывая на кривых ногах, бил себя по ноге прутиком, ежился и мечтал о башлыке и о бурке. Плоский немецкий штык болтался у него на поясе, как кинжал. Ушанку Салбиев надвинул на самые брови, как носили папахи в его ауле.

Дорожная глина уже не прилипала к колесным ободьям. Заморозки сковали грязь. До оттепели, может быть до самой весны, будет теперь жить на дороге точный и моментальный оттиск — каждый копытный след, колея, ямка.

Где-то впереди в низком небе мигнул красный глаз ракеты. Дегтярев на рысях вымчал орудие на опушку, развернулся, и расчет открыл огонь прямой наводкой по немецким блиндажам, которые отчетливо виднелись на противоположном краю поляны.

Божешнюк хлопотал у замка: бледный, челюсть у него дрожала.

Дегтярев поспешил отвести лошадей в ближний ельник; лучшего укрытия поблизости не было.

Пули застучали в орудийный щит.

Сейчас, когда номера стояли, пригибаясь за щитом, Божешнюк казался еще более долговязым.

— Держим ушки на макушке, наша пушка на опушке, а прямушка — не игрушка, — принялся сочинять Божешнюк, стуча зубами.

Пуля ударила ему в плечо.

— Спас меня росточек! — сказал Божешнюк, кривясь от боли. — Бейлинсону на этом месте как раз бы в лоб угодило!

Но ранение было не из легких, отшутиться не удалось, и Божешнюка увели.

На место замкового вызвали Дегтярева.

Ездовой действовал сноровисто: быстро закрывал замок, дергал за боевой шнур, и горячие гильзы падали на снег, растапливая его внезапным жаром.

Вскоре немецкие блиндажи были разнесены в щепы. Пехотинцы, поддержанные батареей, пошли в решительную атаку.

Салбиев отнял бинокль от глаз и прокричал расчету:

— Амба! Фашистам амба!

Но пулемет еще успел прошить длинной очередью ельник, где стояла упряжка, и разрывная пуля попала Молнии в шею.

Молния сорвалась с привязи и понеслась, не разбирая дороги, неестественно высоко запрокинув голову.

Она не успела ускакать далеко — быстро пристала, словно сразу выбилась из сил или дорога круто пошла в гору, потом оступилась, ткнулась мордой в снег и рухнула на бок.

Уже давно расквитался расчет с вражеским пулеметом и сровнял с землей блиндажи. Теперь пушка-прямушка била и била по отходящему противнику так, что ствол ее раскалился и запахло горелой краской.

Дегтярев дергал за боевой шнур изо всей силы, с таким ожесточением, будто от этого зависела убойная сила снаряда.

Когда бой окончился и неожиданная тишина воцарилась над отвоеванной землей, Дегтярев со всех ног бросился к Молнии, лежавшей на поляне.

Молния лежала на снегу, как на красной подстилке, и дрыгала ногой, пытаясь нащупать копытом пропавшую куда-то землю, и по всему было видно, что ей очень хочется встать, что ей очень неудобно лежать вот так, на боку, с неестественно выгнутой шеей.

Глаза ее еще не успели остекленеть. Небо отразилось напоследок в их бездонной глубине фиолетовым отблеском.

Подошел Салбиев и стал рядом, тяжело опершись на карабин.

— Пожалей ее, друг, — глухо сказал Дегтярев и отвернулся.

Салбиев вскинул карабин, широко расставил кривые ноги и выстрелил в упор в голову лошади.

— Отмучилась, — сказал Дегтярев едва слышно и поднялся с красного снега.

Его рябое лицо было мокрым от слез.

После того боя он уже от орудия не отошел, и хотя никакого разговора на этот счет с лейтенантом Бейлинсоном не было, Дегтярев называл себя