Виктор Кондратенко - Полюшко-поле Страница 37

— Ребята, ей-бо, монеты немецкие… Золото?!

А заглянуть в мешок некогда. Подана команда отходить. Ну и проклятый спуск! Иван кубарем скатился на дно оврага. Колючие кусты, как собаки, вцепились в его пропыленную шинель. Зато сургучная печать на мешке в целости и сохранности.

Иван давно не помнил такого стремительного броска. Разведчики летели по полю. Только на ветру шуршали и шумели плащ-палатки. На плече у Бугая подпрыгивала тяжелая ноша. Он горел одним желанием: лично доставить таинственный мешок комдиву. Седьмой пот прошиб Ивана, пока он добежал до лесной опушки и с разгона, по-лисьи, нырнул в старый окоп.

Не успел Иван перевести дух, как на гребне дальних бугров клочьями дыма замелькали немецкие мотоциклисты. Они принялись колесить в посадке и простреливать овраг.

«Ага, закружились, бесы, — Бугай поймал в кружок бинокля заглохший над обрывом «мерседес». — Это вам, фрицы, в отместку за нашего матроса».

Пустившись в обратный путь с тяжелым мешком на плече, Иван весь взмок. Кролик пытался помочь, но Бугай отстранял его руки и молча из-под мешка мотал головой.

«Сам взял, сам доставлю комдиву».

Кролик тоже молча прижимал левую руку к груди, а правую выбрасывал вперед. Это означало: «Шут с тобой, пыхти дальше».

В лесном лагере после рапорта капитана Рыжкина Иван положил на пень свою ношу:

— Вот трофей, товарищ комдив!

Но Мажирин не обратил на мешок никакого внимания. Он продолжал всматриваться в развернутые трофейные карты.

— Товарищи, линия фронта! Так вот где она проходит!.. Под Харьковом… Москва стоит! Ленинград не взят! Ростов наш!

На голос из блиндажа выскочил Коновалов:

— Где линия фронта? Где?

— Смотри, вот она, вот…

Коновалов налетел на мешок, споткнулся:

— А это что?

Желая еще больше порадовать командиров, Иван выступил вперед:

— Трофей, товарищ комиссар. В немецкой машине обнаружил. Доставлен в сохранности, даже печать не сломана.

— Давайте посмотрим!

— Звенит… Может быть, монеты какие? Золото? — Бугай проворно сломал печать, острым кинжалом перерезал прочный вощеный шпагат.

Коновалов запустил в мешок руку. Послышался металлический шелест.

— Какая гадость… — Комиссар подбросил на ладони железные кресты. — И надо было тебе, Иван, тащить эту дрянь двадцать километров?.. Утопить.

— Вот это турне… — усмехнулся Кролик.

— Дійсно, що дурне, — бросил кто-то из толпы.

Бугай покраснел от досады и поволок мешок по кочкам.

— Нате вам, проклятые жабы, за свои концерты награды от фюрера. — Он с размаху швырнул тяжелую ношу в болото.

Минуты две спустя у блиндажа комиссара собрались вызванные из всех частей и подразделений политработники. Бугай услышал торжествующий голос Пляшечника.

— Для полной убедительности и всеобщего обозрения…

«Ого, сколько нашего брата-солдата — туча». — Иван зашагал к блиндажу.

Пляшечник повесил на дуплистой вербе прикрепленные к длинной палке трофейные карты. Старшина выбрал большой корявый сук и для пущей важности приколол к нему иглой удостоверение личности немецкого полковника.

— Вот, смотрите, товарищи, с фотографией и печатью…

Слух о захваченных картах с быстротой днепровского ветра облетел остров. Достоверная весть о линии фронта развеяла мучительные сомнения и догадки. Неожиданно прояснилось самое главное, то, что многие дни и ночи мучило неизвестностью сердце каждого воина.

Иван сразу заметил: люди в лесном лагере повеселели и преобразились.

— Москва стоит непоколебимо!

— Ребята, Ростов-то в наших руках!

— И Кавказ наш!

У трофейных карт стихийно возник митинг. Сквозь толпу к Ивану поспешно пробиралась сияющая Нина. Он рванулся навстречу, поймал ее руку. Прислушиваясь к словам комиссара, она шепнула:

— Вот ты какой!

— Какой?

— Всю пропаганду Геббельса пустил под откос…

Комиссар дивизии неожиданно прервал речь. Ивану показалось, что оратор услышал их разговор и, как учитель в классе, уставился глазами на провинившихся. Все стали оглядываться, и это смутило Ивана. Он с досадой подумал о том, что после митинга ему не миновать строгой накачки.

Между тем толпа расступилась, пропустила вперед комиссара. Иван, машинально отступив на полшага, взглянул на дорогу.

«Эге-ге… вот оно что. Не видение ли?»

Пыля по дороге босыми ногами, девочка-синеблузница с пионерским галстуком на шее подгоняла хворостиной двух дымчатых, круторогих, лениво-степенных волов.

— Дяденьки, кто здесь старший начальник?

— Я старший. — Комиссар вышел на дорогу.

— Дед Васыль из Дивичек прислал для пораненных… — Пионерка хворостиной указывала на волов. — Дедушка сказал, что их нельзя отдавать немцам, пусть они нашим красноармейцам достанутся. Дедушка просил передать, чтобы вы крепко били Гитлера и всех его фашистов.

— Как тебя зовут, доченька?

— Маринкой.

— Как же ты, доченька Мариночка, миновала немецкие заставы?

В этот миг то ли показалось Ивану, то ли он и впрямь заметил в глазах комиссара блеснувшую слезу.

— А мы с дедушкой долго пробирались по оврагам. Он рассказал мне, как пройти через старые торфяники. Дедушка вывел меня на бровку, а дальше я пошла сама.

— Спасибо тебе, Мариночка, от всей Красной Армии! — Коновалов обнял девочку. — И деду Васылю передай наше красноармейское спасибо. Скажи, доченька, что все мы низко кланяемся ему как нашему боевому товарищу.

Сотни бойцов во главе с комиссаром проводили пионерку до самого брода. Девочка пробежала по гати и, взбежав на бугор, сняла красный галстук. Маринка взмахнула им. Пионерский галстук, как пламя, взлетел над камышами, потом над лозой и напоследок мелькнул в дубняке.

Такого вкусного борща и гречневой каши с мясом давно не ел Иван. Даже стеснительная Нина и та по-солдатски поскребывала в котелке ложкой. Вот это обед! А когда хлопцы выпили по доброй кружке крепкого чая да задымили на ступеньках у распахнутой двери самокрутками, легче стало на душе и жизнь в окружении показалась не такой беспросветной.

Хорошо в землянке Ивану с Ниной. Тепло. Уютно. В печке постреливают сухие полешки. А за дверью — буря, густой шум леса. С Днепра налетел низовой, прижал к земле грозовые с белыми кольцами тучи. Грузно переваливаются они через верхушки гор и, цепляясь за кроны дубов, наполняют лес холодной мглой. Ночью слышны всплески проливного дождя. Скрипят деревья. Ветер со свистом срывает листву.

Тяжело влюбленному жить в землянке, где постоянно толпится народ. Тяжело, но и радостно. Можно обменяться взглядом, пожать незаметно руку любимой. А главное — в груди Ивана нет скуки и горя, одна радость. И силу он чувствует такую: горы сдвинул бы днепровские.

Приятно Ивану лежать в непогоду на нарах, пахнущих сухой хвоей. Нашел под шинелью ласковую руку Нины, прижал мизинец к губам. Хорошо Ивану. Да не всегда. Слишком беспокойный сосед справа, Кролик. Мечется во сне. Сны, что ли, дурные видит? Дубасит Ивана по спине. Пробовал отодвинуться Бугай, установить нейтралку, все равно не помогает. Следом, словно колобок, катится сосед.

«Эх, закурить бы на сон грядущий, — думает Иван. — Да клочок бумаги надо доставать теперь, как вражеского «языка».

Только у Кролика есть драгоценные, аккуратно нарезанные из старых книжек листочки. Он туго перевязал их суровой ниткой и спрятал в нагрудный карман. У Кролика вошло в привычку перед тем как скрутить самокрутку читать вслух каждый листок.

— Слышь, дай-ка еще на одну… Самую маленькую, — просит Бугай.

Кролик, как мышь, шелестит бумажками и придвигается к печке.

— Ну-ка, посмотрим, друг, что я тебе вытащил на счастье. — И на всю землянку звучит его голос: — «Великие вещи две как одна: во-первых, любовь, во-вторых, война».

Даже лицо невозмутимого старшины Пляшечника озаряется улыбкой.

«Вот чертов Кролик, и найдет же такое, — досадует про себя Бугай. — А впрочем, верно сказано». — Раскурив у приоткрытой двери козью ножку, он снова ложится на нары и еще крепче прижимает к губам Нинин мизинчик.

— Вань, а Вань, ты мне скажи: всегда меня любил? — шепчет Нина.

— Всегда.

— Помнишь, мы с тобой впервые на Владимирской горке встретились. Каштаны цвели. Всюду белые-белые свечи, и листва изумрудная. А Днепр после грозы был темно-коричневый. Мой любимый Днепр! Таким я его никогда не видела. Ты меня полюбил в тот вечер?

— Я тебя еще до нашего знакомства любил, только ты не знала. Я тенью за тобой ходил.

Она с благодарностью пожала его руку.

Второй день пенятся над лесом дождливые тучи. Изредка проглянет солнце, пробьются робкие лучи сквозь водяную пыль и снова потухнут. Листья на дубах-великанах облетели. Лес просматривается, он уже не стоит сплошной зеленой стеной, он расступился, и чащобу легко продувает ветер. Дубняк коричневый, бурый, как медведь, но и он сильно поредел. Вода в озерах желтая или свинцово-серая. Листья лилий покрылись ржавчиной и почернели, словно стадо коров прошло по болоту и оставило грязный след. Только вдоль берега еще зеленеют кусты. На рассвете иней ложится на поникшие бессильные травы и кажется серебристым дымком. Распахнет Иван дверь, выйдет из землянки покурить, а в хмуром небе темнеют горы; они как будто приблизились, нависли над Днепром.