Вольфганг Отт - Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945 Страница 37

— И все это потому, что тебя в нужный момент укусила блоха, — сказал Хейне.

— Так оно и было. Можно написать работу о роли случая на войне.

— Твое здоровье, Альфред.

— И твое тоже, Герд.

Они выпили второй бокал за возвращение к мирной жизни в ближайшем будущем. Генерал лишь пригубил вино.

— Почему вы не выпили до дна? Вы что, не любите шампанское?

— Почему, люблю, — ответил генерал, но всем было ясно, что ему не понравился тон Ниенхагена. — Просто я пью медленно, чтобы оценить его вкус. Кроме того, до дна пьют только за здоровье руководителей государства, а насколько мне известно, таковых здесь не имеется. Ну а так я тоже надеюсь, что в ближайшем будущем наступит мир.

— Дай-то Бог! — произнесла одна из дам, сидевших сзади.

— Но мы все прекрасно понимаем, — сказал генерал, — что достичь его непросто. Если Англия не капитулирует, нам придется брать Лондон штурмом. Это единственный способ показать англичанам, что мы настроены серьезно. И только после этого наступит мир — только после этого.

— Я не думаю, что все так просто.

— Ну, милый мой, когда мы высадимся в Англии и двинемся…

— Сначала надо высадиться. Это обойдется нашей армии очень дорого. Я бы предпочел политическое решение этого вопроса, но, честно говоря, не очень уверен в том, что чиновники из министерства иностранных дел сумеют найти такое решение.

— Я тоже не уверен, — заявил генерал. — Я не забиваю себе голову политикой, да и плохо в ней разбираюсь. Нам, солдатам, часто приходится расхлебывать кашу, заваренную политиками.

— Это правда. И, прошу прощения, это одна из причин, почему я никогда не хотел быть офицером.

— Ну, тут вы слишком далеко зашли, молодой человек, — не сдержался генерал. — Наше слово играет не последнюю роль.

— Когда бывает уже слишком поздно. У меня свое мнение на этот счет.

— И у нас тоже, — произнес генерал.

— Вопрос только в том — правильно ли оно.

— Прошу прощения?

— Вы же не будете отрицать, что в вашей профессии вера и послушание ценятся выше, чем независимость мышления. Ну а я ничему не верю. С моей точки зрения, только невежественные люди способны во что-то верить. И подчиняюсь я нечасто — только тогда, когда считаю, что приказы отдает человек, достойный уважения. Мне время от времени нравится думать самому, хотя это вам, может, и не по душе. Я хочу сказать, что послушание само по себе ничего не значит; любая собака подчинится приказу, если ее принудить к этому, а я не люблю, чтобы меня принуждали делать то, что я не считаю правильным.

И прежде чем генерал пришел в себя после этих слов, Ниенхаген удалился.

Но для генерала дело этим не закончилось. Ему посмели возражать! Он осушил один бокал, а за ним — другой.

— Ну и манеры! Я с таким еще не сталкивался!

Воротничок генерала промок, а лицо стало багровым.

Впрочем, это могло быть и от шампанского. Он налил себе еще один бокал и встал.

— Сказать мне, старому генералу, что я не умею думать!

— Он этого не говорил, — неуверенно произнес профессор Хейне.

— Но имел это в виду, — сказал генерал, бегая туда-сюда по комнате, — у нас ведь, в конце концов, есть Военный колледж. Я никогда в жизни не слышал ничего подобного! — Генерал осушил бокал. Его руки дрожали. — У него еще молоко на губах не обсохло. И этот сосунок имел наглость заявить мне…

— Тем не менее, — перебил его Герд Хейне, — вы не постеснялись послать этого сосунка на смерть.

Отец Хейне бросил на него неодобрительный взгляд. Генерал налил себе еще шампанского.

— Это совершенно поверхностный человек, неспособный на настоящее чувство. «Война для него закончилась», — сказал он. Никакого понятия о долге и жертве во имя родины.

— Вы забыли, что он пожертвовал во имя родины своей ногой.

— И ты еще защищаешь его, Герд… — Генерал сорвался на крик. — Жертва должна быть добровольной, иначе это не жертва. Такой человек никогда бы не пошел добровольцем на фронт. У современных молодых парней неверное представление об армии. И ты — один из них, Герд. Всезнайка, вот ты кто. И вообще вы все нигилисты.

— Нигилисты, по крайней мере, честны перед собой.

— Вы должны быть идеалистами, черт бы вас побрал!

— Нельзя заставить человека стать идеалистом. Либо он идеалист, либо нет.

— А ты — нет. Но вы должны быть идеалистами, говорю вам.

— А если идеи ложные?

— Идеи никогда не бывают ложными. Дело тут не в разуме, а в характере. Запомни это. — Генерал снова выпил. — Мы солдаты, единственные люди, которые жертвуют жизнью ради своих убеждений. Когда политики совершают ошибки, они подают в отставку и продолжают себе жить дальше. Когда предприниматель перестает получать прибыль, он ликвидирует свое дело или объявляет себя банкротом и тоже продолжает жить. А ваши так называемые интеллектуалы, философы, писатели и вообще все писаки в целом, полны идей, но им никогда не приходилось платить за ошибки ценой своей жизни — ну, разве что кто-нибудь из них повесится из-за невозможности ужиться с самим собой. Они произносят речи и пишут книги, но речи и книги их ни к чему не обязывают. Они могут отрекаться от своих идей, изменять свои убеждения, идти на компромиссы, о да, они могут менять лошадей — им это ничего не стоит. Но когда дело доходит до характера, выясняется, что характера-то у них и нет. В этом ты, Герд, и твои друзья схожи, вы просто пустые люди. Да, вот оно, верное слово — пустые. Конечно, люди такого сорта не умирают за свои убеждения; да и за что им умирать — у них же нет никаких убеждений, и, кроме того, они стремятся выжить любой ценой…

— А у вас есть убеждения? — спросил Хейне.

Тайхман ткнул его пальцем под ребра, словно желая сказать: «Оставь старика в покое».

— Да, это убеждения моих отцов, — ответил генерал. — Убеждения, которые сделали нашу страну великой.

— Поступай правильно и никого не бойся, — подсказал Хейне.

— Да, — подтвердил генерал.

— Будь бесстрашным и правдивым.

— Да! — вскричал генерал.

— Быть, а не казаться.

— Да! — снова воскликнул генерал. — Значит, ты понимаешь, о чем я говорю.

— Да, господин генерал, — сказал Хейне.

В этот момент из столовой, где за закрытыми дверьми танцевала молодежь, донесся взрыв смеха.

— Силы небесные! — вскричал генерал. — Чертовы танцульки! Словно мы не воюем. Пустые… пустые люди.

Он рывком распахнул двери и встал в проходе, глядя на танцующих. Тайхман не видел выражения его лица, но, судя по реакции танцующих, оно, вероятно, было угрожающим.

— Немедленно прекратить! — рявкнул генерал. Его голос прозвенел, как натянутая струна.

Парочки поскорее покинули комнату, и только фонограф доигрывал «Маленького форейтора». «Хорошо, что это марш, — подумал Тайхман, усмехнувшись про себя. — Не дай бог, это было бы танго».

Когда пластинка закончилась, крышка фонографа захлопнулась. Не оборачиваясь, генерал прошел через пустую комнату — застывший, печатая шаг, вытянув носок, выпятив узкую грудь и распрямив спину. Правда, он слегка пошатывался. Генерал пытался унять дрожь в коленях, но это ему не удавалось. И все-таки, делая следующий шаг, он старался удержать дрожь. Наверное, он думал, что главное — это сохранить выправку, а куда идти — совсем не важно; осанка — вот что решает все.

«Он похож на щелкунчика, которому попался орех не по зубам, — подумал Тайхман. — Бедный старый генерал. На этот раз ребенка, который взял бы тебя за руку и отвел куда надо, рядом нет, и тебе придется идти самому. А проигрывать ты не умеешь — принять свое поражение с достоинством тебе не дано».

После ухода генерала всем стало неловко, и разговор велся вполголоса. В комнату вошел Бюлов и спросил Тайхмана, что случилось: Бюлов был с теми, кто танцевал.

— Тяжелый человек.

— В хороших семьях это случается, — заявил Бюлов и предложил продолжить веселье. Но Хейне собрал друзей и увел их в свою комнату.

Там было вино, и они уселись, попивая мозельское и куря черные гаванские сигары. Хейне курил сигареты. Тайхман вышел на балкон. Падал снег, и на тропинке в саду отпечатались следы разошедшихся гостей. С высоты они казались на удивление узкими и маленькими, и Тайхман поразился, что у мужчин могут быть такие короткие шаги. Последние гости покидали дом. Маленькие, сгорбившиеся и растерянные, они двигались по саду, словно кучка испуганных овец, потерявших пастуха. Где-то звонили в колокола; удары колокола не прекращались, словно его забыли остановить. Тайхман с удовольствием смотрел, как падают снежинки. Они тихо опускались на землю, и ночь от этого становилась светлее и приветливей, и там, где была грязь, снег покрывал ее. Тайхман почувствовал, что снежинки опускаются ему на голову, и это было приятно, как будто они его ласкали. В полете крошечных серебряных кристалликов было что-то успокаивающее и умиротворяющее. Тайхман готов был часами стоять под снегом, слушая звон одинокого колокола и размышляя, по ком он звонит.