Вук Драшкович - Ночь генерала Страница 37

Наш горный аэродром в Пранянах! Остался ли кто живой в этом селе? Может, они всех перебили?! Улетели, это был путь без возвращения… полковник Макдауэлл улетел поздно, а рано-рано летчики… опять потерял ход мысли. Ладно, не важно. Теперь уже ничего не важно. Тишина и мрак. Не слышно ни шагов, ни голосов охраны. Я как в могиле – еще до могилы. Моих нет. Они спят…

Спи, Сербия, ты не проснулась! Ты создана для плетки, для сапога, для смерти и страха! Ты всегда шла покорно за своим палачом, как уже полумертвая овца плетется за волком… Но я виноват, я во многом виноват. Сюсюкал с ними на суде как… не хочу и говорить как кто. Убийцам и кровопийцам рассказываю, что никогда не издал ни одного приказа убивать. О том, что никто и никогда не слышал и не читал моих приказов: убей пленного, убей раненого, убей мирного жителя… независимо от того, шла речь о партизанах, немцах или усташах. Никогда. Я рассказываю преступникам чистую правду, какой она была, а они пялятся на меня как на идиота, с презрением, с издевкой. Наверное, нужно мне было стать убийцей, посылать на смерть всех и каждого, как это делали коммунисты. Нужно было сделать своей целью покрыть всю Сербию пепелищами, виселицами и могилами. И убивать всех, кому не хочется зря проливать свою кровь. И больше заботиться о собственной курительной трубке, чем о человеческих жизнях… Эх, сейчас бы закурить, хоть трубку, хоть сигарету. Втянуть в себя весь дым, весь яд – и в легкие, и в мозг, и в кровь… Вот как нужно было действовать. Весь народ пошел бы за мной, в леса, а Черчилль и московское и лондонское радио прославляли бы меня, превозносили до звезд. А я? Я был ослом. Вел себя как мать, как защитник. Все подчинил тому, чтобы было как можно меньше жертв. Подкладывали мины в немецкие эшелоны с таким расчетом, чтобы они взорвались в Болгарии, Греции или Турции. Для того, чтобы избежать мести сербам. Мы были против того, чтобы напрасно проливать кровь, вызывая у врага желание мстить. Я не мог наслаждаться, думая: погибайте, скоты, на то вы и родились! Но этот австрийский капрал лучше меня понимал, кто такие сербы. Военный незнайка, авантюрист. Сутьеска, Сутьеска, эпопея на Сутьеске! Хвалится тем, чего стыдился бы любой унтер-офицер. У него погибло более десяти тысяч бойцов, а немцы не потеряли и сотни. И он после этого празднует победу… Мы больше немцев уложили при взятии Вишеграда, чем коммунисты во всех своих славных эпопеях. И что же? Вот я – одинокий и несчастный, более одиноким и несчастным и быть нельзя. Берег чужие жизни – и вот результат. Ради чего? Ради того, чтобы Сербия этой ночью спала и чтобы она превозносила этого чужака, который стал ее палачом! Он наступил ей сапогом на горло и душит, душит. И чем сильнее он душит, чем больше людей он бросает в тюрьмы и расстреливает, тем охотнее этот наш народ… какой народ, это не народ, а стадо – продается ему, отдается ему, поет ему гимны и восхваляет его, и требует – еще, еще! Им мало террора, мало страха, они хотят еще. А Батька, а Горский Царь, а генерал Дража? Он был… да, они, конечно же, так говорят, да, я был слабаком, трусом, да, я был предателем! Именно так – предателем!

Христос, Христос Спаситель, в чем же мое преступление, в чем же мой грех, что я оказался в такой грязи и позоре?! Неужели я предатель потому, что не радовался, когда немцы за одного убитого своего расстреливали сотню сербов, что не позволял в ответ на зверства партизан отвечать зверствами, что считал Божьи, родственные и человеческие законы стоящими выше любой идеи? Неужели, Боже единый, я предатель из-за того, что не предал свою честь солдата и офицера, что не изменил присяге, принесенной Королю, Государству и Знамени? А те, кто все это предал, те, кто оккупацию Отечества восприняли как удобный повод развязать кровавую пляску братоубийственной войны, они завтра утром расстреляют меня как военного преступника и предателя своего народа! По какому праву? По какому закону? Христос, взгляни на все это и сделай что-нибудь. Заметь меня и услышь мою молитву. Нет, не молитву, а вопль… боль. Помоги, помоги мне хотя бы немного, и спаси меня… свяжи их кровавые руки и воспрепятствуй их намерениям! Ты же слышал… Боже, ведь ты же слышал Пенезича – он готов уничтожить всех и каждого, превратить Сербию в заросший бурьяном пустырь, и все во имя своей идеи, которая для них превыше всего?! Этот безумец сказал, что они построят коммунизм даже если для этого придется наполнить кровью русла Дрины, Савы и Моравы! Они безумны, безумны! Останови их, Господи! Помоги мне, не дай мне потерять разум, не дай мне утром безумным стоять перед ними…

Как хочется курить, страшно, невыносимо. Придется просить часового дать мне огня. Лицемеры! Разрешают табак и сигареты, а спички не дают. Этого требуют тюремные правила, а правила они соблюдают. Правила! Они и правила! Звучит так же, как дьявол и крест. Спички они мне не дают только потому, что хотят, чтобы я просил, чтобы ради каждой сигареты или трубки я перед ними унижался. Нет, нет. Я выдержу. Хотя бы этой ночью я должен выдержать. Я не обедал, не ужинал, даже не попробовал черешню, которую принесла Елица. Чего ж мне курить? Чтобы мне не стало плохо в могиле, если меня расстреляют голодным и ненакурившимся?! Со всеми моими потребностями и желаниями покончено. Скорее бы рассвело…

Возможно, возможно! Может быть, они будут по радио транслировать и мой расстрел? Все-таки они меня расстреляют. Мангал не повторят. К чему? Они меня расстреляют. Боже, дай мне силы, дай ясного ума, твердого шага и сильного голоса, если расстрел будет передаваться по радио… Но что я скажу? Что я скажу, если мне не хочется говорить? А я должен… именно должен. Я утром буду командовать своим расстрелом! И если будет трансляция, я отдам свой последний приказ. Я скажу… это должна быть короткая и быстрая команда, чтобы они не успели выключить микрофон. Я скажу: да здравствует Равна Гора, слава героям! Нет, это ничего не значит и ничего не даст. Я отомщу Сербии! Отомщу, да. Я крикну: позор тебе, Сербия! К оружию, Сербия!

Звучит хорошо, только, наверное, слишком длинно, и они могут… ничего они не могут. Я скажу это со страстью и быстро. Моя предсмертная команда разнесется по всей стране и всколыхнет это болото смрада и страха. Поднимется каждый, в чьем сердце еще жива Равна Гора. Людей всколыхнет моя смерть и чувство стыда за то, что они не освободили меня. Тысячи, тысячи и тысячи выступят с моим именем на устах. И прольется кровь, много крови! Недолго после такого продержится на троне товарищ маршал, недолго… Долго, долго! Народ безоружен и голоден, а они сыты и вооружены. Эти палачи устроют настоящую мясорубку, перебьют и спалят пол-Сербии! Америка и Франция и пальцем не пошевельнут, а англичане… эти будут ликовать. Нас, несчастных, скорее Сталин возьмет под защиту, чем они. Нет, я ни в коем случае не должен толкать Сербию в эту пропасть. Пусть этим утром со мной будет все кончено. Все. Кончено, конец. Они победили! Утром, на заре, позвонят по телефону своему маршалу и отрапортуют… Кого это еще убили 17 июля? Не помню, а ведь знал. Опять все забываю, самые ясные мысли бегут из головы, так же, как это было на суде…

Никола! Будь ты проклят… Боже, согрешил ли я перед ним? Такой был человек, огромный, просто гора. Страшно поверить, что он мог предать. Но опять же, а кто меня не предал, кто не оставил на произвол судьбы? Король взял сторону Тито, и Черчилль, и Трумэн, и мой сын, и дочь… Все. А я всю мою ярость и беспомощность обрушиваю на Николу. Если меня предали те, кто был больше или ближе его, почему же и ему не предать?! Важно победить, а найдешь ли потом кого-то, кто оправдает тебя, можно не беспокоиться – болтунов в Сербии всегда хватало. Сейчас все кому не лень треплют мое имя, причем стараются погромче, чтобы власти заметили и услышали, все кому не лень поносят моих отца и мать… Вот, сейчас как через запотевшее стекло стало видно ее лицо. Она смеется. Над чем и почему ты смеешься, Смиляна?! Если это правда, что через сорок дней или лет душа человека покидает свою земную родину и улетает на небо… далеко, далеко… когда я был еще в школе, мне так хотелось стать астрономом. Дядья не дали. Они все были офицерами, вот и меня уговорили в военную академию… Сейчас, Смиляна, твоя душа далеко, и ты не можешь видеть… значит, она там наверху с Михаилом! Хотел было подумать: с отцом, но как-то… как-то… должно быть, потому, что я его совсем не запомнил. Как он выглядел? Похож ли я на него? И увижусь ли я с ним там, наверху? Когда же это будет? Дом офицера, а ни одной его фотографии! Из этого дома…

Стыд меня просто раздирает на куски! Какая фальшь, какая несправедливость со стороны неба! Я буду стоять перед этими предателями и босяками как предатель! Бог молчит, Сербия молчит…

Неужели еще хоть где-то могло произойти такое? Король предает свою армию и приказывает ей перейти под команду чужака, единственной целью которого было устранить короля и разрушить Королевство! Да, Петр, история не знает таких примеров. Ведь я тебе говорил: короли не женятся во время войны, да еще на чужбине, а дома людей все меньше и меньше… Ты должен был быть с нами, на поле боя, и мы бы шли на смерть с твоим именем и в сердце, и на устах. Твое появление окрылило бы всех, и все бы решилось. А ты? Послал приказ войскам повиноваться не мне, а Тито, повиноваться твоим злейшим врагам!.. Скандал и предательство. Страшнейшее, немыслимое…