Аурел Михале - Августовский рассвет (сборник) Страница 37

Вместе с группой солдат моего взвода мы сопровождали пленных в тыл фронта. Дорога туда и обратно заняла два дня. На обратном пути мне было приказано следовать вместе с полковым обозом. Передний край за эти два дня переместился вперед, и теперь мы маршировали рядом с повозками, груженными продуктами питания и боеприпасами, по извилистым полевым дорогам. Лошади беззвучно шагали в темноте. Через какой-то отрезок пути лошади останавливались, усталые, и тогда слышались произносимые почти шепотом понукания:

— А ну, Край, браток!

— Блынд, Ушурел, давай, давай!

Лошади храпели и спотыкались. И во всей этой темноте только и слышалось что храп лошадей, скрип повозок да топот сапог по высохшей дороге. Еще через какой-то отрезок пути все прекращалось и устанавливалась тишина, в которой был слышен только отдаленный грохот фронта, а поверх этого грохота — мягкие понукания возниц:

— А ну, Край, браток!

— Блынд, Ушурел, давай, давай!

Я вспоминаю эти подробности, хотя никогда не обращал на них внимания. Понятно, что, шагая рядом с повозкой наедине со своими мыслями, я не мог думать ни о чем другом. Может, я даже спал на ходу. Даже наверняка спал. Однажды нас вывели с передовой измотанными до предела и я отдал приказ выступать, приказал идти по одному и как можно ближе друг к другу, чтобы каждый держался за ремень впереди идущего. Была непроглядная ночь, и я боялся, как бы кто-нибудь не свалился от усталости и не потерялся. На правый фланг я поставил Сынджеорзана, на левом остался сам. Тогда, в ту ночь, я впервые заснул на ходу. Скорее это был полусон: я слышал шаги других, слышал шелест листьев, но все проходило мимо меня, скользило поверх моего сознания, и я не мог об этом думать, так как не мог думать вообще ни о чем. Бесспорно, и в этот раз я спал на ходу, держась за край повозки. Каждый раз, когда лошади останавливались, я спотыкался, на несколько мгновений приходил в себя, а потом тут же засыпал снова, как только повозка трогалась дальше. Возможно, лошади тоже спали на ходу.

Не знаю, сколько времени мы шли. Потом начало светать. Помню только, что с рассветом мы добрались до опушки леса. Там и произошло то, что так потрясло меня.

В небе неожиданно показались самолеты. Кто-то крикнул: «Воздух!» — и мы бросились на землю как попало. Самолеты пронзили воздух и сбросили на нас несколько бомб. Я слышал их зловещий вой, успел еще заметить, как распряженные в одно мгновение возницами лошади словно по команде рассеялись по полю. Потом раздались взрывы. Нас окутал черный густой дым, вокруг нас начали падать комья сухой земли, а когда наконец все смолкло, я услышал стоны и ржание, какого никогда не слышал. Я вскочил на ноги и огляделся вокруг. Вдали несколько лошадей неслись во весь опор. Рядом со мной, среди повозок, лежали раненые, а чуть подальше — пара рухнувших на землю лошадей. Они ржали, пытались подняться, опираясь на передние ноги, падали, снова пытались подняться и опять заваливались на бок. Я не сразу все понял. Крупы лошадей были раскромсаны осколками и представляли собой месиво из крови, мяса и костей. Лошади упали рядом, и осколки задели обеих. Теперь они с ржанием пытались подняться на ноги.

Я смотрел на них и не знал, что предпринять. Хотел было подойти к ним, потом вспомнил о людях, о раненых и закричал:

— Санитар! Санитар!

Голос откуда-то ответил:

— Здесь! Мы здесь!

И в это мгновение все, кто был невредим, вскочили и бросились на помощь раненым. Я направился к лошадям. Не знаю, что подтолкнуло меня подойти к ним. Я сделал несколько шагов, и лошади повернули головы ко мне. Сначала одна, рыжей масти, потом другая, черная с белой звездочкой во лбу. Они глядели на меня и ожидали. И когда я приблизился, они по очереди положили головы на бок.

Я нагнулся над ними и погладил одну и другую. Они спокойно приняли мою ласку, но я не мог вынести их взгляда и поднялся, чтобы уйти. Но они заржали, и я вернулся и увидел, как они приподнимаются на передние ноги. Они кого-то звали: меня или кого-нибудь еще. Я хотел снова нагнуться над ними, но понял, что они ищут не меня, а кого-то другого, а тот, другой, не приходит, и тогда рыжая заржала из последних сил, и ее ржание походило на плач. Я содрогнулся. Повернулся к солдатам, возившимся у повозок, и крикнул:

— Кто возница этих лошадей?

— Солдат Плопшор, — ответили мне.

— Позови его!

— Здесь он, господин младший лейтенант, но… вот какие дела… Они зовут его, бедные, чтобы он их пристрелил, но Плопшор раньше их отдал богу душу…

— Пристрелить? — переспросил я, хотя очень хорошо понимал, о чем идет речь.

— Да, господин младший лейтенант, пристрелите вы их, раз нет Плопшора… Мучаются, бедные…

Его слова пронзили меня, как удар молнии. Чтобы я вытащил пистолет и прицелился в головы тех, кого только что ласкал?

— Я не могу, солдат, не могу. Давай ты… — защищался я и хотел уйти, упрекая самого себя: «Ты выпустил столько пуль за время войны, стрелял во врага, а теперь не можешь выпустить две пули в головы двух лошадей, чтобы избавить их от мук?» И я ответил сам себе: «Да, правда, я стрелял во врага и буду стрелять до последнего патрона. Но лошади — другое дело, совсем другое дело. Они дороги мне, я просто не осознавал, как они мне дороги. Они смотрели на меня, они смотрели мне в глаза…»

— Бедняги! Глядите, они просят прикончить их, господин младший лейтенант! Видите?

Побуждаемый словами солдата, я снова посмотрел на них. Они опять положили головы на бок и ждали. Я нагнулся, чтобы в последний раз погладить их. И, гладя лошадей, я увидел в их глазах слезы. Что они чувствовали? Возможно, свой конец, а возможно, обиду за то, что солдат Плопшор не пришел на их зов.

И тогда я пошел в сторону. Я услышал, как солдат за моей спиной заряжал оружие, услышал сухой треск затвора, увидел, как рыжая лошадь опустила веки, и быстро отвернулся, чтобы больше ничего не видеть, и заткнул уши, чтобы не слышать…

Я очень хорошо помню, что пытался передать словами эпизод, который последовал за сном и разбудил меня в том ночном эшелоне. Я его хорошо помню, хотя записал не более пяти фраз, набросал своего рода схему, которую хотел в дальнейшем дополнить подробностями. Под этими предложениями я нарисовал поезд, проходящий через взрывы. То был эшелон, в котором мне приснился один из немногих снов за дни и ночи войны.

Не знаю, может, это ребячество, но тогда мне так хотелось увидеть хороший сон! Едва мне удавалось приклонить где-нибудь голову, как я изо всех сил старался вспомнить самые красивые сны моего детства в надежде, что хоть один из них мне приснится вновь. Но все мои старания оказывались напрасными, — возможно, потому, что спал я очень глубоким, почти летаргическим сном. Мои сны были лишь повторением того, что я переживал наяву: я и во сне смутно слышал взрывы, стоны раненых, свои собственные команды, видел разбитые танки, раскалившиеся стволы орудий, передвигающиеся линии стрелков, полоски голубого неба среди дыма. И, доведенный до отчаяния настойчивостью этих видений, я, просыпаясь, выкрикивал слова команды.

А как мне хотелось увидеть чудный сон, в котором льется спокойная, до самого горизонта, вода, шумят леса и шелестит трава, сон, который успокоил бы! И такой сон неожиданно пришел. Он зародился из глубокого, как смерть, провала и начал слагаться медленно, спокойно. Я поднимался на высокую голубую вершину, а позади меня оставались белые спокойные долины. И я узнавал эти долины, особенно одну из них: круглую, как ведро, с тремя обрывистыми каменистыми стенами и одной пологой, как спина ласкающейся к ногам собаки. Не помню, сколько времени я видел эту панораму, знаю только, что я отдавал себе отчет, что вижу все это во сне, и был счастлив, что не слышу больше грохота войны. Возможно, этот миг бодрствования и испортил все, потому что я тут же резко проснулся и увидел наяву место, которое мне приснилось, увидел самого себя на дне той самой долины, обезумевшего под обрушившимся на нас градом снарядов. Меня окутала густая, черная как смола мгла, как будто тяжелая свинцовая плита легла на грудь. И я с болью вспомнил все до мельчайших подробностей: как в каменную стену ударил первый снаряд, потом второй, третий, как нас начали обстреливать из пулеметов с самолетов и как на нас начали падать бомбы, а вокруг засвистели осколки снарядов и камня. Потом я вспомнил ужасный стон истерзанного осколками Обрежана и охвативший меня смертельный страх. Вспомнил, как мы пытались прорваться в сторону пологого склона, а снаряды преградили нам путь, как мы карабкались на отвесные скалы и срывались вниз, как потом наступила жуткая в своей неестественности тишина.

Я уже не знал, кто из солдат моего взвода находился вместе со мной в товарном вагоне, слабо освещенном тусклым огоньком единственной свечи. Да я и не старался это выяснить. Меня мучил конец моего сна и страх перед неизвестностью, всю глубину которой я не мог постичь ни с помощью предположений, ни с помощью предчувствий.