Илья Вергасов - Крымские тетради Страница 38

Подъем и подъем! Когда же ему конец, проклятому?

Неужели сдам?

Тащусь в полубреду каком-то, боюсь даже вперед посмотреть.

Подъем взят, я валюсь на мокрую листву и пальцем не могу шевельнуть.

Семенов обеспокоенно потянул носом:

— Никак, дымом несет?

Вскакиваю, подбегаю к пулемету.

Мы прячемся за толстыми стволами черных буков — здесь их царство, оглядываемся.

Окрик со стороны:

— Кто такие?

Поворачиваю на крик ствол пулемета, громко спрашиваю:

— А вы?

— Старшой ко мне! Остальным не двигаться!

Да это же бортниковский голос!

— Иван Максимович!

Мы обнимаемся, потом я отступаю на шаг от командира: да он ли это? Совсем не схож с тем человеком, кого я встречал в учительской атлаусской школы! Во-первых, лет на двадцать постарел: во-вторых — и это меня удивило, — в его глазах стояла такая тоска, что хоть руки опускай.

— Что случилось, Иван Максимович?

Одно лишь громкое название: штаб района! Ни комиссара, ни начальника разведки. Нет комендантского взвода, пункта связи.

Где же комиссар? Я точно знаю: утвержден первый секретарь Ялтинского райкома партии Мустафа Селимов. Мы уговаривались: он самостоятельно доберется до Бортникова. Может, еще придет, ведь и я пришел только вчера!

Но комиссар не пришел ни сегодня, ни вообще. Говорят, заболел; так или не так — не знаю, но мы остались без комиссара района.

Вечер. В центре маленького шалашика — костер. Бортников набросил на себя дубленый полушубок. Молчит.

Я узнал: штабная база выдана врагам, кто готовил ее — тот и выдал; в полном составе покинул лес один из наших отрядов — Фрайдоровский. Сто пятьдесят партизан этого отряда подхватила волна отступления и бросила прямо в Севастополь. Кроме того, нет связи никакой с двумя отрядами: Куйбышевским и Акмечетским. Бортников приблизительно знает их месторасположение, но это мало что значит.

Одним словом, полный ералаш, и это в то время, когда Красников, находясь в тысячу раз сложнейшем положении, чем мы, бьет фашистов под носом крупных немецких штабов.

А я там, на Атлаусе, не совсем серьезно принял Красникова в роли командира партизанского соединения, а Бортниковым с первого взгляда был восхищен.

Как все сложно!

Бортников забрался к черту на кулички и скорбит. Его что-то особенно тяготит, а что? Спросить?

Вдруг сам он у меня спрашивает:

— Что за стрельба вчера была на Алабаче, часом, не знаешь? И пушки били.

— Мы напоролись на два танка и заправщик.

— И что же? — Иван Максимович поднял глаза: они были какие-то детские — серо-голубые и невинные.

— Пощипали малость.

— Кто кого?

— Мы. Подкрались и напали.

Бортников не спускает с меня глаз, а потом удивленно говорит:

— Ишь ты!

Подробностей не спрашивает.

Я начинаю горячо говорить о том, что мы обязаны создать штаб, а перво-наперво связаться с отрядами. Делюсь впечатлениями о «Чучеле», о боях, о которых я узнал в лесном домике. Командир слушает, но не так, как бы мне хотелось. И я умолкаю. Он шурует кизиловой палочкой костер, раздувает застывающие угли — поднимается небольшой столб искр, но тут же гаснет.

Наконец Иван Максимович довольно четко мне предлагает:

— Ты начальник штаба — вот и налаживай службу! — Он вытягивается на дубовых жердях; вместо матраса — пахучее сено.

Утром я нашел его на горке, под сосной. Прислонившись к стволу, к чему-то прислушивался, прикладывая согнутую ладонь то к одному уху, то к другому.

— И ты послушай! — предлагает мне.

Слушаю: шумит вода, где-то далеко татакает одинокий пулемет, а за горами на западе глухо урчит фронт.

Звуки не настораживают, они уже привычные.

Что же хочет услышать Иван Максимович? Он слишком уж обеспокоен, спрошу-ка напрямик:

— Случилось еще что, Иван Максимович?

— Беда случилась, начштаба! Четвертые сутки жду своего помощника по хозчасти, а его нет — как сквозь землю провалился! Понимаешь, боюсь, что к немцам подался.

— Кто он?

— Один из коушанских.

— Верный человек?

— Знаю я его лет двадцать, и вроде был наш. Ведь теперь ничего не поймешь, все пошло кувырком.

— Он знает базы, стоянки отрядов? — Тревога подкрадывается под самый дых.

— Он знает всё!

Подробно расспрашиваю о беженце и, к своему ужасу, узнаю, что он в двадцатых годах помогал то мокроусовцам, то отрядам буржуазных националистов. Колеблющаяся личность — от таких проку не жди!

Предлагаю принять немедленные меры, и на первый случай сегодня, сейчас же убрать штаб. Но Бортников против:

— Зачем мы ему? Базы — другое дело.

— Так давайте базы перепрятывать!

— Голыми руками? В каждой по двадцать тонн продуктов…

Когда валится стена, то валится все, что бывает на ней.

Прибежали связные из Бахчисарайского отряда. Уж по одному их виду было ясно: несут страшную весть. Командир отряда убит, базы разграблены! Предал полицай!

Бортников схватился за сердце и привалился к дереву. Мы унесли его в шалаш, стали отхаживать. Бортников ослабел, но меня не задерживал, и уже через час я шагал по новым для меня тропам.

Бахчисарайский отряд, его люди вошли в меня, как входит в человека что-то крайне ему нужное в самый критический момент. Навалившееся на нас несчастье чуть не раздавило меня. Я шел по крутой тропе на Мулгу, где стояли бахчисарайцы, и мне было безразлично: дойду до цели или нет, обстреляют меня немецкие охранники или нет. Я и сейчас эти минуты жизни не признаю за малодушие, но меня как человека можно понять: слишком уж много бед сразу навалилось.

Бахчисарайский отряд, его командир Михаил Андреевич Македонский, комиссар Василий Ильич Черный, рядовые партизаны как-то сумели убедить меня, что даже в отчаянные минуты человек обязан надеяться. Как будто тупик, впереди бетонная стена, но и ее можно пробить. И надо пробивать!

Об этих днях, о боевом марше бахчисарайцев я расскажу в третьей тетради. Они для меня особая статья, и я хочу им отвести в своей летописи самостоятельное место.

Через неделю я вернулся к Бортникову и знал, что мне надо делать. А пока стал готовить срочный удар по Коушу; цель — захватить предателя, изъять партизанские продукты.

Даже ошибочное действие лучше правильного бездействия — не мною сказано. Наш небольшой штаб пришел в движение. Мы разослали связных по отрядам, потребовали срочного доклада командиров о начале боевых ударов по немецким тылам.

В разгар подготовки к нам ввалились севастопольские связные во главе с неутомимым Азаряном. Он шумно вошел в штабной шалаш:

— Кто меня угостит карским шашлыком?

— А партизанского не хочешь?

Я наколол на штык кусок оленины и сунул в жаркий, но бездымный очаг. Запахом паленого мяса заполнился весь шалаш, у гостя раздулись ноздри.

— От такого шашлыка будешь живой, но худой. Жарь, механик, рюмка спирта за мной!

Азарян балагурит, видать, по привычке, но вид у него совсем не тот, что раньше: под глазами круги-отметины, усики не так тщательно подстрижены, и загривок свалян, — видать, давно не мыт. Насколько я знаю, аккуратность винодел любил, даже почитал.

— Трудно у вас?

— А у тебя рай, да? Слушай, механик. Человек имеет в кармане партийный билет, да? Почетный человек, ему, подлецу, верят, сажают за стол рядом с товарищем Красниковым, а? И что делает он, скажи?.. И ты…

— Стой! — резко обрываю я Азаряна. Знаю, что скажет. Спазмы сдавливают дыханье.

Ибраимов! Тот знаток леса, что нам про «кызыл» байку рассказывал. Удрал!

Нельзя дальше следовать за событиями, надо действовать, действовать. И вот первый шаг: изъять из Коуша предателя, собрать награбленные продукты. Я срочно выхожу в Акшеихский отряд.

Этим отрядом командует Федосий Степанович Харченко. Седая борода, черные с хитроватым огоньком глаза. Был, по-видимому, красивым чернявым парубком, следы этой красоты заметны и сейчас, несмотря на полвека жизни. Одет в теплый черный полушубок и в серую каракулевую папаху с заломленным верхом. Поверх сапог — постолы из сыромятной кожи. Улыбается скупо, говорит мало.

Принял меня Харченко суховато.

Спрашиваю:

— Как по-вашему, Федосий Степанович, выйдет из этого что-нибудь?

— А богато народу будэ?

— Человек пятьсот. Пойдем глухим лесом.

— Чого ж, може и выйти.

Я предлагаю командиру послать тайных наблюдателей за Коушем.

— Сичас. — Старик вызывает четырех партизан, обращается к пожилому: Слухай, Павло, ты скилькы раз був у Коуши?

— Та разив пъять, батько.

— Иды туды, узнай, што там рубят нимцы, скилькы их тамочки, та швыдче.

— Колы до дому?

Федосий Степанович смотрит на часы, долго что-то соображает, потом смотрит на меня, как бы желая увериться в моем согласии, и наконец говорит: