Георгий Егоров - Книга о разведчиках Страница 39

— Кольку Виноградова наповал убило. Помкомвзвода слегка царапнуло в голову! — сообщил он.

— Сейчас же бегом обратно, немедленно всем отходить!

Кони, слыша приближающуюся стрельбу, прядали ушами, беспокойно переступали.

Вскоре появились ребята. Они несли троих убитых и двоих раненых. Старший сержант — замыкал. Над головами уже щелкали пули. Я скомандовал:

— По коням!

Не мешкая тронулись. По лесу начали рваться снаряды — вразброс, неприцельно. Скакали долго, петляя. Преследования не опасались — в лесу ни бронетранспортер, ни танк не пройдет, а кавалерии у них, конечно, нет. Да и вообще они леса боятся.

Но вот выехали на большой холм, у подножья которого вилась речушка.

— Давайте здесь похороним ребят. На этом вот взгорке.

Я отыскал на карте это место — высота 121,6. Застучали лопаты. Разведчики копали попеременке, быстро. Я достал три пулеметных патрона, вынул пули, вытряхнул порох. Написал три записки: «Николай Виноградов, 1925 г., разведчик. Погиб 15 апреля 1944 года», «Михаил Варавский, 1920 г., разведчик…» и «Иван Самшин, 1923 года…» Вложил их в гильзы, заткнул пулями заостренным концом внутрь. Эти своеобразные жетоны положили в карманы гимнастерок погибших. На дне могилы постелили плащ-палатку., опустили на нее тела, прикрыли другой. По русскому обычаю бросили по горсте земли.

— Прощайте, друзья… Мы не забудем вас…

Ребята стояли молча над раскрытой могилой. Может быть, каждый думал о том, что у этих троих есть матери, которые в пеленки их пеленали, от насморка лечили, кашей кормили, ждали с войны и для которых теперь уже уготованы слезы до конца дней их; а может, вспоминали, как вместе не раз лазили за «языком», пили из одной каски, ели одной ложкой; а может, думал каждый о том, где его самого настигнет смерть, где ему самому суждено лежать и суждено ли быть вот так заботливо похороненным — на войне всякое бывает.

— Закапывайте, — распорядился помкомвзвода.

Я снова достал карту и на ней отметил крестиком место могилы. Наверное, карты, подобные моей, не уничтожались в войну. Из штаба армии она, может быть, попала с другими документами после войны в архив и лежит сейчас где-нибудь в пронумерованной папке.

С наступлением темноты мы снова двинулись к этому же шоссе — контрольный пленный нужен был до зарезу, и именно с этого участка. Да и вообще мы почти ничего не знали о самих укреплениях: ни длину их, ни характер сооружений. Предстояло хоть всем лечь, а сведения добыть! Время работало против нас. Поэтому надо торопиться. Здешнему командованию гитлеровцев теперь известно, где мы, и они знают, что нам надо. Оно наверняка уже досконально обшарило место нашей последней стоянки. И сейчас ждет нас по соседству с этим районом — мы непременно должны появиться. Правильно оно думает. Но вряд ли их командованию придет мысль, что мы появимся вновь на старом месте. Это было бы нелогично, А мы нарушим логику.

К двенадцати часам ночи мы оседлали шоссе между двумя поворотами, выставив с обеих сторон усиленные заслоны. Несколько раз мимо проследовал бронетранспортер — он явно патрулировал этот участок шоссе. Но мы были нахальные ребята. Мы сидели и ждали «своего». И вот он пожаловал, «наш» долгожданный обер-лейтенант, штабист.

Когда загрохотал бронетранспортер, привлеченный стрельбой, мы уже отходили в лес, уводя с собой хо-орошего «языка». Штабные офицеры у разведчиков называются «длинными языками». Этот был особенно «длинным».

Теперь главное — не напороться нечаянно на гитлеровцев. И мы пошли петлять по лесу, на этот раз тщательнейшим образом стараясь не двигаться по старому маршруту, старательно обходить места, где уже были.

В лесу тихо, по-летнему тепло. Все молчали. Только иногда тишину нарушал слабый стон раненого, которого везли на самодельных носилках из молодых березок. У второго раненого была повреждена нога, но он крепился и сам держался в седле. Связанный обер-лейтенант тоже ехал верхом. А лошадь помкомвзвода пришлось бросить — шальная пуля задела ей заднюю ногу чуть повыше бабки. Он забинтовал своему гнедку рану, снял седло, узду и пустил в лес. Сам же пересел на лошадь Николая Виноградова…

Это была моя последняя вылазка в тыл и вообще за «языком». Три дня мы выходили к своим. Потом меня возили в штаб армии с добытыми документами. Вернувшись, двое суток беспробудно спал. А еще через день на рекогносцировке местности мы впятером напоролись в тумане на два вражеских пулемета…

Глава девятнадцатая. Три капитана

С капитаном Калыгиным впервые я встретился на станции Тетерев на Житомирщине в ноябре сорок третьего. А перед этим произошло вот что.

После контузии и ранения на Курской дуге я несколько месяцев лечился в Ессентуках в госпитале для контуженых. Втайне питал надежду, подогреваемую соседями по палате, что мне по тяжести моего ранения дадут отпуск домой хотя бы на несколько дней. Но меня выписали в действующую часть.

Приехал в Краснодар. А оттуда в станицу Крымскую, в ту самую действующую часть, наступающую в сторону Азовского моря. И надо же быть такому совпадению — это оказалась 316-я стрелковая дивизия, в которой я получил свое боевое крещение осенью сорок второго года под Котлубанью на Сталинградском фронте.

Конечно, никого из тех, с кем по неимоверной жаре ползали по полям и лежали под бомбежкой, в дивизии уже нет. И вряд ли можно по документам установить, как, например, выбыл из дивизии мой взводный лейтенант Пачин — не возит же дивизия с собой весь свой архив.

Словим, зачислили меня стрелком в первый батальон 1075-го полка. Начало ноября в тот год на Кубани было теплым, даже жарким. Знаменитую фашистскую «Голубую линию» у станицы Крымской прорывала кадровая (то есть сформированная до войны из красноармейцев срочной службы) дивизия пограничных войск НКВД. Наполовину легла она у бетонированных укреплений, усеяв степь зелеными фуражками. Но укрепленную линию прорвала. А в прорыв пустили нас.

Я видел эту «Голубую линию» — железобетонные укрепления, соединенные крытыми бетонными переходами, сзади укреплений проложена узкоколейная железная дорога, по которой доставлялись боеприпасы.

Ничто не удержало. Все было разрушено нашей артиллерией и авиацией.

Мы наступали по направлению на Темрюк. После Крымской занимали станицу за станицей — враг здесь уже не мог держаться, «голубых» линий больше не было. Наконец жаркий, стремительный бой за город Темрюк.

Приказом Верховного Главнокомандующего нашей 316-й стрелковой было присвоено наименование Темрюкской. Мы отсалютовали залпами Азовскому морю и повернули назад, к железной дороге. Тут-то я и развернул бурную деятельность — стал искать полковых разведчиков. Но солдат на марше привязан к своему взводу, к своей роте. Он не может ступить в сторону ни шагу — а я был солдат, рядовой солдат. Поэтому я из строя рыскал глазами по проходящим мимо, по пробегающим из конца в конец колонны связным, надеясь заметить финку на поясе. На привалах отпрашивался у взводного поискать однополчан-сталинградцев и шел от одной кучки солдат к другой. Но разведчиков не было. Не попадались они мне. И так до самой погрузки в эшелоны на ст. Крымской. Тут я увидел группу ребят с черными финками на поясе. Обрадовался им, как родным.

Когда рассказал, что я тоже разведчик и что воевал в Сталинграде и на Курской дуге, ребята схватили меня и потащили к взводному. Тот, тоже очень молодой парень, тискал меня в объятиях, звякал моими медалями и говорил:

— Сейчас пойду скажу капитану — и все будет в порядке. У нас капитан — во-о парень! — показывал он большой палец. — Завтра же все будет решено. Так что считай себя опять разведчиком…

— Мы бьемся — не хватает разведчиков, а там в батальоне держат тако-ого разведчика!.. В общем считай, что ты с завтрашнего дня уже у нас.

Но ночью наш полк погрузился в вагоны и поехал. Выгрузились в Киеве и дальше — марш на исходные рубежи, до станции Тетерев, где наш батальон был выдвинут на высокий песчаный берег реки Тетерев и занялся рытьем траншей.

Тянулось все это больше месяца. За это время меня назначили комсоргом роты. Командир батальона, капитан Зубарев, что-то стал уделять усиленное внимание моей персоне. Длинный, как коломенская верста, придет, сядет около моей ячейки, предложит закурить, потом начнет расспрашивать, где воевал, трудно ли брать «языка», как настроение в роте и вообще чем занимаюсь в свободное от рытья окопов время. Я сразу догадался, что неспроста это он, — значит, не забыли обо мне разведчики, значит, отвоевывают меня. Подолгу сидеть, однако, некогда было комбату. К тому же говорун из него никудышный: скажет слово — молчит, курит. Задаст вопрос и опять молчит, наверное, соображает, что еще бы спросить. А сам время от времени этак внимательно глянет на меня и тут же отвернется. Потом поднимется, отряхнет песок с брюк и молча уйдет. Чего ему надо? Не отпустить меня к разведчикам? Для этого не надо ходить и курить около моего окопа. Приручить меня — чтобы я сам отказался от разведки? Это тоже, наверное, не так делается.