Александр Бологов - Один день солнца (сборник) Страница 39

А потом подошла очередь Зинки, — с той дело пошло еще натужнее. В школе Ольга авторитетом не пользовалась…

Санька выучился в ФЗУ на сварщика, хорошим стал специалистом, — по зарплате было видно, по его разговорам. «Знаешь, какой я сварщик? — говорил Ольге. — Знаешь какой? Во!» — и кидал кверху большой палец, присыпывал щепотью. Это когда мать принимала его заработок и удивлялась. А потом вкус к девкам почувствовал, гулял, женился — как чаю согрел, и после службы остался на Севере.

Собирался оттуда денег привезти мешок — «что хочешь, будешь делать», — а заехал из первого черноморского отпуска — на дорогу не было. Отправила Ольга и с собой дала, что. могла. Стоит Санька в модном плащике под крылом самолета, все никак не тронется с места. Потом по лесенке побежал, взобрался до верха. «Ну, ладно, все нормально…»— говорит что-то непонятное, уже и слышно плохо, потому что в стороне ревет другой самолет. «Да, сынок…»— шепчет Ольга и незаметно плачет отчего-то. А Санька трогает шейный ремешок от приемничка и кричит: «Хочешь, тебе оставлю?» Он даже шагнул было вниз, пошел, но наткнулся на руку бортпроводницы. «Куда вы?» Весы перетянуло в другую сторону, и Санька развел руками. «Боже упаси!»— машет рукой Ольга. «Новый пришлю! Новый!»— уже из дверного провала, еще громче кричит Санька…

Дочери в это время подходило к девятнадцати. Тут она совсем уже выправилась: и ростом — сколько надо для ровной девушки, и телом достаточно окрепла — чуть ли не всю работу по дому от матери переняла. Да и сказать, дел по уходе ребят оставалось — в день на легкую прогулку. К той поре только поняла Ольга, в кого у них пошла ее дочь, — в бабку Мотю, по отцовой линии.

Это верно: с лица воды не пить. Но лицо ведь и первое, что открывается в женщине, что останавливает начальное внимание. Расплылся как-то в памяти образ Георгия, но он не был дурен — это все видели, а если б еще не слабая рябота, обретенная в детстве, он был бы совсем привлекательным. Бабка Мотя, его бабушка, еще совсем молодая, узколицая и строгая, — на зависть пригожа на старинной карточке, где стоит, облокотясь на венскую спинку высокого кресла. Зинка, значит, отросла от ее корня.

Ребята были светлей, шире в кости и как-то вообще проще телом и внешностью, — это была другая порода. Тонкие линии скул и бровей, гладкие, не в пример всем Минаковым, волосы, забранные за спиной в пучок, быстрые движения — все отличало Зинку от матери и братьев. Про таких обычно говорят — от другого отца или, еще занятней, — не в мать, не в отца, а в прохожего молодца. Эту выкладку соседских и заводских глаз Зинка знала еще в малолетстве, но оценила много позже, когда начала жить своим умом.

Когда стало ясно, что со школой дочери не сладить, Ольга стала подыскивать ей место на заводе, поближе к себе, к глазу. Сама учетчица — так и прижилась на этом месте с той поры, как донашивала Зинку, — Ольга знала про все специальности и своего, и соседних цехов, но нигде не видела подходящего для дочери занятия.

Для проверки она сводила ее на производство — и только расстроилась: цеха перепугали Зинку пуще школы. Возвратись домой, она ушла за переборку — Санька ее поставил на место занавески и как бы отделил добавочную комнату — и не выходила оттуда до самого ужина. А потом вместо еды расхлюпалась, повисла у матери на шее, и горевали они обе не один час.

«Доченька, доченька…»— только и повторяла Ольга отрадное словечко и оглаживала тонкие волосы, прижимала к груди круглую головку. И пальцы ее подрагивали и точно дошептывали, касаясь мягких гладких прядок: «Надо, милая… надо, милая…»

Ольга вернулась в мыслях на завод, к тому, как заводские парни, да и девки, острили глаза при взгляде на Зинку, удивляясь ее миловидности, и прижала открытые губы к гладкой дочериной макушке, зашлась в беззвучном стоне. «Ее в артистки надо записывать», — сказал кто-то в цехе. А Зинка ходила среди плывущего звона и лязга, и крепко схваченная Ольгина рука едва гасила скрытый трепет ее ладони — все жилки ее отзывались звукам машинной работы.

Лицо лицом, но и стать вроде бы была у дочери: и плечи в меру широки и откинуты, и грудь не слабая, ладные ноги. Но вот словно струнки какие-то внутри ее оказались недотянуты да так и закаменели невыправленными, и ничего с ними уже не сделаешь.

Ольга сняла с пальца кольцо из серебряного полтинника, поскребла ногтем пятнышко, потерла об рукав, подышала на помутневший ободок. Она занялась вдруг своим единственным талисманом, словно он был невесть каким драгоценным и стоил всего ее внимания. Внутренняя поверхность ободка, прилегающая к пальцу, была ровной и блестящей.

«Господи, что это я?»— подумала она с каким-то горьким самоосуждением. Лицо ее вдруг приняло выражение, схожее с видом лица учителя, вдруг почувствовавшего, что ученики могут не воспринять того, о чем он, волнуясь, рассказывает им. Что она могла объяснить сыну, более полжизни прожившему вне дома, вне ее забот и печалей?..

Но с первым же новым словом точно вновь замкнулись узы общности чувств, — сомнения растаяли.

— Отец… Да ему иногда хоть трава не расти. Сам как дите. Сунет конфетку Лариске — а ей нельзя этого, и так никакого аппетита нету; даст Вовке гривенник на мороженое — и хорош. Детям — чего им надо? Хоть бы раз купил обужу, одежу, об чем еще позаботился… Это не в его поведении, не-ет. Что жена обносилась — тоже не волнуется. Как квартирант.

Ольга чувствовала, что ее горькие слова о зяте вызваны не только его дурным поведением, но и какою-то другой силой, рождающейся от общения с Михаилом. Получалось так, как если бы сам Михаил своими словами поднимал в ее душе ядовитые осадки и вызывал ее ожесточение…

— Он все там же трудится? — спросил после небольшой паузы Михаил, не особенно ясно, в общем-то, представляя, где работает его зять Анатолий.

— Где — там? — недоверчиво отозвалась мать.

— Ну, где он на последнем месте работал?

— На телефонном. Так он давно уже там…

— Вот я и говорю.

Ольга поняла, что Михаил не очень знает, что там и как там у них дома, но, чтобы он не заметил этой ее догадки, перевела стрелку:

— Он ведь что, сынок, подчас делает. Набирает по рублику у соседей, а отдавать-то надо? А Зинаида не учитывает это, не сходятся концы. Пока Лариска на ноги не встала, я у них и ночами часто была, все его концерты поглядела. Наизусть знаю. И в два приходил, и в три приходил, еще и с чужой помощью — такие же варнаки притаскивали.

— Ну, это уж ни в какие ворота не лезет, — где-то улавливая материну манеру и подражая ей, произнес Минаков. — Таких просто учить надо.

— Дурака учить, что мертвого лечить.

— А соседи-то, хамы, зачем дают?

— Смешной ты, один руп — кто не даст? Да и что соседям-то, это их разве дело?

— Это дело всех, мам. У меня, между прочим, тут тоже есть сосед. — Минаков обернулся к жене — Скажи, Лид?

Лида закивала головой. Минаков продолжал:

— Так было наладился — регулярно: рубелек да рубелек, рубелек да рубелек, больше не просит, а — рубелек. Я как-то спросил: на что? Он даже, хам, удивился. Как на что? На это, — Минаков почесал горло. — Турнуть не турнул, но, говорю, нет, шабаш. На хлеб дам, на это — не будет.

В голосе сына Ольга уловила праведную обиду.

— Представляешь, перестал здороваться. Даже другим соседям что-нибудь наклепал, хам, — так думаю.

— Да ну, сынок…

— Не да ну, а точно. Что я, слепой?

— А не дашь, так еще и облает, чего доброго…

— А что ты думаешь? Факт. И такое было, скажи, Лид? Ну, Михалыч… — Лида кивнула. Михаил повернулся к матери — Есть тут такой друг дома…

— Да что ты! — Ольга переплела пальцы и приложила руки к подбородку.

— Да-да-да. Пришлось сказать пару ласковых…

— Небось не понравилось?

— Ничего, утерся.

Они уже сидели за столом, на кухне. Стол накрыла незадолго до прихода детей с работы Ольга. Что где лежит из посуды, скатерок, съестного, она знала по предыдущему своему приезду и, хотя в кухне с тех пор многое изменилось — прибавилось кое-что из вещей, продукты хранились не в подоконном шкафчике, а в холодильнике в прихожей, — легко разобралась в невесткином хозяйстве.

Запах пищи, приготовленный матерью, пробудил у Минакова совершенно отчетливые воспоминания.

…Их дом. Обжитые, изученные, словно ощупанные руками, деревянные стены и низкий потолок на двух матицах с рваным следом осколка на задней, в детской половине за занавеской.

Осколок с войны, когда в первый год недалекой бомбой, снесшей такой же домишко через улицу, подняло и грохнуло и их избу. В тот ночной час в доме находилась одна мать — стерегла пожитки, дети перед бомбежкой сбежали вниз, в дворовый погреб-выход. Их всех там тоже здорово встряхнуло при взрыве. Соседка, Варя Грибакина, бывшая в погребе со всеми детьми, после говорила, что они уже было отпели Ольгу, — думали, в дом угодило.