Владислав Смирнов - Ростов под тенью свастики Страница 39

Ю. ТУРБИНА. Биржа была на Большой Садовой, в здании Госбанка. Всем молодым людям нужно было встать на учет и ходить на регистрацию. На учет, по-моему, брали с 14 лет, мне было 15, и я стояла на учете. Мне подсказали, как можно было избежать угона. Я на правую руку (мне так было удобнее) капнула соляную кислоту, а затем положила в ранку чеснок. И растравила руку. Рука стала сильно болеть, в организме начался авитаминоз, он не мог сопротивляться и заживления практически никакого не было. Но все равно на бирже нужно было появляться. Врач там была по фамилии Селезнева (если она еще жива, пусть это почитает). Она многих отправляла в Германию безжалостно, была жестоким человеком. Работала на немцев с полной отдачей. И мне на комиссии она сказала: «Ничего страшного, дорогой заживет!» А у меня рана была уже до кости, до сих пор сохранился шрам. А что такое дорога? Телятники, в них увозили в Германию… Но я была везучая. Мне удалось в очередную явку свою карточку не вернуть в регистратуру, а забрать с собой. Я была очень коммуникабельная, и я заморочила голову в регистрации своими разговорами и под шумок припрятала эту свою «историю болезни». Меня после этого уже не тревожили, так как на бирже не осталось документов. А наш староста по 32-й линии, где я жила, армянин Сандавчиев был очень добрым человеком и меня «прикрыл». А моей подружке Зое Тимофеевне Тягусовой удалось уехать в деревню. Она останавливалась то у одних родственников, то у других — а из деревни особенно не брали на работу в Германию. Потому что в деревне нужно было тоже работать.

Ш. ЧАГАЕВ. У меня была тачка. Я с ней и промышлял. Подбирали куски угля, подметали угольную пыль, рубили, где можно было, дрова, короче, промышляли, что Бог пошлет. Были у меня мешок, складная немецкая лопатка саперная, топор и фляга — мое хозяйство. Особенно нравилась мне фляжка. У нее стаканчик сверху одевался. И она была в фетровом чехле: для того, чтобы летом лучше сохранялся холод, а зимой — тепло. Все для солдат было продумано. У меня был еще ранец. Он был оторочен телячьим мехом. Я взял его, когда немцы уходили из Ростова, бросили его. А такие ранцы были только у эсэсовцев. Этот ранец у меня был до 56-го года. Я даже нашу службу в армии с этим ранцем проходил. А потом отдал его в музей.

В. ЛЕМЕШЕВ. Там, где стоит сейчас кинотеатр «Ростов», находился рядом какой-то завод: кирпично-бетонные стены, перекрытия — там был склад, и лежали в нем самые разнообразные материалы. Охранял его румын. Нам, мальчишкам, главное было перескочить забор, а внутри мы уже ходили свободно и выбирали, что надо. Как-то натолкнулись в одном месте на грампластинки, красивые такие, лаком покрытые… Не знаю сам, зачем, но набрал я их. Думаю, где-нибудь понадобятся. И была там пачка этикеток. Взял их и драпанул. А на этих пластинках не было этикеток. И пришла мысль: вырезать их и наклеить. На обороте тех самых этикеток, что я нашел, по кругу стал писать гуашью, это я уже умел делать — у меня рано проявились способности художника. Пишу: «Рио-Рита», «Брызги шампанского». И сверху олифой покрываю, чтобы блестела этикетка. За сутки она высыхает. И тащу на базар. Шли они с молотка — новенькие ведь. Мы загнали с приятелями несколько пачек этих пластинок, но не знали, что же на них записано на самом деле. А потом одному из нас пришла мысль: давайте хоть послушаем, что мы продаем. Нашли у кого-то патефон. И что вы думаете там было? Речь товарища Сталина «Враг будет разбит! Победа будет за нами!». А пластинка, которой мы торговали, была одна и та же. Когда мы услышали эту речь дома у моего друга, его чуть не выдрали за такие вещи. А на рынке, слава Богу, — тишина. Наверное, люди думали: это партизаны орудуют. Кто-то, может, и хотел бы донести, да побоялся: за прослушивание такой записи мог поплатиться и он сам. Так страх неожиданно и по-разному влиял на людей.

Ю. ТУРБИНА. На рынке ходили полицаи. Немцев все боялись — ведь за малейшую провинность — расстрел на месте. Особенно оккупанты зверствовали, если убивали их людей. На 34-й линии, недалеко от лесной школы, убили немца, так они сразу вывели заложников и тут же расстреляли. За одного — 50 человек — стариков, детей — без разбора. В один из таких расстрелов попали и наши друзья.

Что меня настораживало, что немцы делали какие-то прививки. Кто не делал, тому не давали карточки на хлеб. И хлеб был такой черный и мокрый — месиво, его и хлебом-то назвать нельзя, неизвестно, из чего он был сделан. Голод к концу оккупации был такой, что ели все. У нас на Соляном спуске был завод, там лежала кожа. Она была соленая, чем-то пересыпанная, воняла нафталином, и все равно, когда немцы ушли, мы ездили туда на санках за этой кожей. Люди варили ее и ели.

Ш. ЧАГАЕВ. Жила у нас на улице Клава. Женщина лет 25. И жил с ней один немец. Звали мы его «длинный рыжий Ганс». Верзила метра под два. Добряк был. Работал он на заводе «Вулканид» (там был немецкий полк по ремонту автотранспорта) и ездил туда на мотоцикле, так он нас часто катал. В перерыв на обед он приезжал домой к Клаве. У нас был один мальчишка — Женя Дураков — вот такая у него фамилия была. Он нашел где-то немецкую гранату, ручку вывинтил. А взрывная головка осталась. Взрыватель в немецких гранатах был сделан на рукоятке основания. Но этого мы не знали. Собрались в кружочек и хотели посмотреть, что будет дальше. В это время выскакивает этот Ганс, как увидел, что мы делаем, сразу выбил ногой гранату из рук Женьки, повалил нас и придавил сверху своим телом. Раздался взрыв. У него вся спина и ноги поранены мелкими осколками. Поднимается он весь окровавленный, ругается. Женщины выскочили, затащили его в комнату, стали пытаться перевязать. Услышав взрыв, приехали с «Вулканида» немцы. Один офицер, узнав, что же произошло, подходит к Гансу и давай на него кричать. Мы догадались, что он ругает его. А он лежит, стонет от боли. Получил он взбучку и его увезли в больницу, в 5-й роддом. Он находился недалеко от Лензаводского трамвайного парка. Он и сейчас там. А там тогда был госпиталь немецкий. И Клава, и другие женщины к нему ходили, в том числе и моя мать навещала его. Ведь фактически он спас нас от смерти. Он потом вернулся снова к Клаве.

А. КАРАПЕТЯН. Мы, пацаны, почти все время были на улице, и каждый день видели что-то новое. И мы ко всему привыкли. И мы все время были голодные. И мечтали только об одном, как бы поесть. Часами долбили зерно, когда оно было, чтобы сделать какую-нибудь кашицу. Сметали мучку, горькую до невозможности — пыль, собравшуюся по краям. Еду постоянно нужно было искать. В голове роится только одна мысль: что сделать, чтобы поесть. Человек доходил до того, что мог даже убить другого из-за пищи. И мечтали мы не о мясе, не о чем-то другом, а только о хлебе. Как бы накушаться хлеба!

Голод накапливается и начинает менять поведение человека. И даже страх пропадает, когда ты ищешь еду. Почему люди иной раз и на пулю шли. Страх голода — самый жуткий.

С сестрой мы уходили на набережную. Наши уже готовились к штурму города, сосредоточивались на левом берегу. На набережной стояли пустые вагоны, в которых перевозили зерно. Если удавалось в вагон залезть, то можно было намести сумочку ячменя и пшеницы. Немцы прятались за вагонами, а наши обстреливали их из минометов. И вот мы лазили по вагонам с веничком, а пули и мины вокруг свистят. Немцы сидят за колесами и с удовольствием наблюдают, как мы жизнью рискуем. Приходили сюда и старые женщины, и молодые — голод в феврале был уже очень сильный. Мы с сестрой намели один раз сумочку зерна и деру. Дотащили уже до 19-й линии, катит навстречу немец на лошади. Подскакал, увидел. Подогнал лошадь, та голову в мешок опустила и все пожрала. А мы стоим рядом и рыдаем. А без сумочки уйти нельзя — она так нам была нужна.

В. ЛЕМЕШЕВ. Мы лазили в разбитые бомбежкой дома. Пришла зима. Внизу все дрова уже подобрали и нужно было становиться «верхолазом», а это опасно. Летом и осенью нас кормил элеватор. Он был взорван и хлеб сгорел. Сверху хлеб сгорел, но внизу был более или менее нормальный. Мы там делали норы и лазили. Одного мальчишку в такой норе так и засыпало. Пробраться туда было непросто — немцы не пускали.

Н. КОРОЛЕВА. Моему сыну Сергею было в 1942 году 8 лет. Мы жили на Братском, рядом с техникумом. Там немцы получали пайки, и все время стояли машины. Как-то приходит наш сосед, испуганный… «Заберите своего сына, не выпускайте его из дома. Он на борту машины написал: „Смерть немецким оккупантам!“ Я его схватил, рукавом надпись стер. Хорошо, что немцев рядом не было — расстреляли бы». Я — Сережу ругать. А он: «Так я же посмотрел вокруг — никого не было».

В. ГАЛУСТЯН. Нас с мамой должны были угнать в Германию. Вышел приказ: отправке подлежали все от 1900 года рождения до 1927. И как раз мама родилась в 1900 году, а я в 1927 г. Но у мамы все время болело сердце. И районный врач Горгелич помогла маме освободиться — дала справку. А мама была великолепная шляпочница. И в знак благодарности сшила врачу две шикарные шляпки с полями, окантованными шелковыми шнурками. По тем временам это была настоящая роскошь.