Кирилл Левин - Солдаты вышли из окопов… Страница 39

Сейчас корпус находился в трудном положении. Одна дивизия, атакованная с фронта и флангов, с большими потерями отступила на десять верст. По плану в этом бою должен был участвовать весь корпус. Вторая дивизия шла на соединение с первой, но на марше поступил приказ Благовещенского вернуться в исходное положение.

Карцев наблюдал, с какой неохотой возвращались войска по уже раз пройденной дороге.

— Идем туда, идем сюда, — говорили они, — а кто знает, зачем надо по два раза идти, чтобы очутиться на том самом месте, откуда вышли? Высокая стратегия!.. Солдату не понять…

Поздно вечером пришли в деревню, откуда выступили утром. Васильев нервничал. Невнятно ругаясь, он ходил перед ротой и, когда появился Дорн, заговорил с ним шепотом:

— Долго ли это будет продолжаться? В чем, наконец, дело? Знакомы вы с положением корпуса? Почему мы вернулись сюда?

Дорн молчал. Сняв очки, он долго протирал их платком и горбился, как очень уставший человек.

В полночь, когда солдаты спали прямо на земле, положив под головы походные мешки и укрывшись шинелями, офицеры и взводные принялись будить их. Ошалевшие, плохо соображающие люди с трудом подымались, перебрасывали через головы лямки мешков, брали винтовки, покорно строились. Солдаты не знали, что корпусной командир, встревоженный донесениями о наступающем неприятеле, решил отойти. Обнажался правый фланг армии, о чем не был извещен соседний корпус. И даже командующий второй армией узнал об отступлении своего правого фланга только на следующий день.

Сталкиваясь друг с другом, налезая на передние ряды или растягиваясь, шли по ночной дороге колонны солдат. Часть войск двигалась проселками. В третий раз в течение одних суток корпус выполнял противоречивые приказы своего командира. Не только солдаты, но и офицеры не представляли себе, в каком положении они находятся: отступают или идут на сближение с противником? Смешались роты. Слышалось тяжелое дыхание. Многие спали на ходу. Люди три дня не принимали горячей пищи, догрызали последние сухари… Обозы и походные кухни были далеко в тылу. В спину Карцева равномерно тыкалась чья-то голова, и, оглядываясь, он видел черную фигуру, все время валившуюся вперед, но идущую, идущую. Странное ощущение овладело им. Плывет, покачиваясь, множество круглых голов. Над головами почти не видны тонкие полоски штыков. Под синим полушарием августовского неба, под россыпью звезд, мимо лесов, мимо чужих строений плывет и он, и голова его тоже тихо качается на поверхности полевого моря, широко и ровно разлившегося кругом. Восходит луна. Свет ее тревожен, он подобен цвету раскаленной меди. Свет этот ширится, захватывает большое пространство и вдруг возникает с другой стороны неба.

— Пожар! Пожар! — шепчут солдаты, смотря на далекие зарева.

Ночь наливается темно-багровой мутью, уже видна дорога, ведущая к черному массиву леса. Где горит? Кто поджег? С какой стороны неприятель? Солдаты расспрашивают друг друга, офицеров. Зарева сдвигаются, окружают дорогу, пожары выдают присутствие войск. Карцев видит сухое лицо Васильева, его внимательные, в напряжении сощуренные глаза и спрашивает:

— Германцы, должно быть, подожгли, ваше высокоблагородие?

Капитан молча кивает головой и смотрит на зарево, появившееся с другой стороны дороги. Карцев понимает: Васильева тревожит, что пожары начались сразу с двух сторон, это похоже на планомерный поджог.

Лес впереди страшен. Грозная его темнота проглатывает колонну. Кто-то толкает Карцева. Это Черницкий показывает ему головой: иди за мной. В темноте легко это сделать, нужно только замедлить шаг. И вот они оба идут рядом, вне своей роты.

— Один человек хочет тебя видеть, — говорит Черницкий. — Догадываешься — кто?

Карцев разглядывает в темноте высокую фигуру и радостно спрашивает:

— Мазурин?

Широкая сильная рука сжимает его руку, и он слышит низкий грудной смех Мазурина.

— Еще не убили?.. Крепок же ты, Карцев, в землю врос, никак тебя не выдернешь!

Он спрашивает о делах обыденных, но голос у него такой теплый, он с таким вниманием слушает ответы Карцева, что все его слова приобретают особое значение. По-прежнему Мазурин ровен и спокоен. По-прежнему исходит от него обаяние сильного человека, хорошо знающего, что ему надо делать. Он слушает, потом рассказывает о последних боях, о товарищах по роте.

— Орлинского не видел? — интересуется Карцев. — Несколько дней ничего о нем не слыхал.

— Вчера видел, — отвечает Мазурин. — Он был легко ранен, но остался в строю. Даже в полковой околоток на перевязку не пошел. Теперь же нет Вернера…

Вернер официально считался павшим в бою, но весь полк знал, что командир третьей роты убит своими солдатами. Знали также, что негласно велось следствие и что поручик Журавлев и фельдфебель следят за нижними чинами и подслушивают их разговоры. Из сорока кадровых солдат третьей роты на подозрении человек семь-восемь, и среди них — Орлинский. Фельдфебель прямо указывал, что их высокоблагородие покойник так сильно донимали Орлинского, что не иначе как тот, ожесточившись, застрелил его.

— Плохо его дело, — задумчиво сказал Мазурин. — Расстреляют. Пускай лучше сдается в плен.

— Что ты говоришь! — воскликнул Карцев. — Как это так — сдаться в плен? Ты ведь воюешь, не сдаешься?

— У меня и тут дела найдутся, — не сердясь, ответил Мазурин и положил руку на плечо Карцева. — Ты думаешь, я за царя воюю?

Карцев, пересиливая себя (не хотелось этого говорить), сказал:

— Видел я, как ты в атаку шел. Стрелял, кричал «ура». Значит…

— Значит, воюю, — согласился Мазурин. — Что же тут поделаешь? Хочу не хочу, но я солдат, и некуда мне от этого уйти. Когда другие стреляют, и я стреляю. Я знаю, — продолжал он, движением плеча поправляя за спиной винтовку, — что мне, тебе, всем им, — он показал рукой на солдатские колонны, — да, всем им не за что воевать, но они воюют, воюют потому, что у них нет своей воли. И я здесь для того, чтобы помочь им эту волю добыть!

— Помочь? — с горечью произнес Карцев. — Как же ты им поможешь? За одно острое слово тебя расстреляют. Да разве такую машину свалишь?

— Все придет в свое время, — ответил Мазурин. — Думаю, что на войне дело скорее делается. На своей крови учится солдат. Да, я стреляю, я воюю. Но если хоть чуточку повеет новым духом, если почую я, как солдат становится другим оттого, что доела, догрызла его война, тогда я буду на своем месте, буду в открытую действовать. Вот почему я на фронте воюю. За себя, за тебя, за всех нас, за народ!

Они шли по тропинке, тянувшейся рядом с дорогой. Глухо лязгали штыки, мерный тяжелый топот тысяч сапог был похож на шум морского прибоя.

Пушечный выстрел донесся с запада — оттуда, где горело. Зарево усилилось. Как рана, багровело оно на темно-синем небе. Сквозь густую сеть деревьев на дорогу и на лица солдат ложились неровные тусклые блики. Лес казался еще темнее. Он уходил к оврагу, к пожару, и вдали, на самой лесной опушке, уже виделись нарастающие пухлые клубы дыма.

Сзади в колонне что-то началось. Донеслись крики, потом редкие, а затем все учащающиеся выстрелы.

— Немцы! Кавалерия! — послышались испуганные голоса.

И вдруг темная, грохочущая масса, опрокидывая все на своем пути, вынеслась из-за поворота.

Одни бросились в лес, другие стреляли, сами не зная куда и в кого.

— Стой! Стой! — завопил кто-то таким голосом, что сотни голов повернулись к нему. — Это же наш обоз! Что вы, черти, стреляете?!

Приказали остановиться. В стороне от дороги какой-то офицер кричал:

— Говорили же, сто раз говорили, что не нужно без крайней необходимости назначать ночные марши! Не умеем мы их проводить!

— Прошу не нервничать, полковник! — ответил резкий картавящий голос. — Что за бабья распущенность на войне? Надо же подтянуться наконец, господа!

— Подтянешься с таким корпусным, — с горечью ответил первый. — Скажите мне, какой маневр мы сейчас выполняем? Пытаемся восстановить положение или просто удираем? Мы дрались вчера весь день. А где в это время была вторая дивизия? Почему она не поддержала нас? Хотите, скажу, почему? Потому что командир корпуса не имеет представления, что такое современный бой.

Вспыхнула спичка и осветила небритый мускулистый подбородок и вытянутые губы, зажавшие папиросу.

— Я ушел из штаба корпуса, — продолжал первый, — так как не мог дольше всего этого выносить. Назначили помощником командира полка, пусть хоть батальон дадут, я все равно не остался бы там. Не могу я — полковник генерального штаба — быть свидетелем того, как корпус ведет бой на основах тактики прошлого века! Командир корпуса приказал вести наступление в густых строях, с тем чтобы потом, по-драгомировски, броситься в штыки. Все резервы велел нагромоздить в тылу и посылал их в бой пакетами. Понимаете, какой ужас? И такому человеку вверяют больше сорока тысяч жизней, больше ста орудий!