...Начинают и проигрывают - Квин Лев Израилевич Страница 39

— Нельзя. Слушок пойдет…

Человеком он оказался сознательным, и мы с ним быстро нашли общий язык. Я вздохнул с облегчением. А если бы он сказал: «Нет, не хочу, выпускайте»? Как бы я тогда выглядел? Ведь выпустить все равно нельзя…

Но и оставлять Андрея в неведении я тоже не мог, хотя и возникала мысль, что поступок мой с точки зрения чистой службы легко осудить. Парень и так настрадался достаточно, в том числе и по моей вине…

И еще один визит предстоял мне до того, как отправиться на штурм проходящих поездов.

С усатым часовым у ворот госпиталя мы быстро договорились. Он знал меня еще прыгающим на одной ноге.

— Иди, сынок. Только Куранову, смотри, не попадайся.

Именно ему я и попался. К тому же в самом неудобном месте — на лестнице. Никуда не скрыться!

Пришлось приветствовать нарочито бодрым тоном:

— Здравия желаю, товарищ подполковник!

— Вы зачем здесь? — придрался он сразу.

— Так… Навестить…

— Часы посещений все те же, с трех дня до шести вечера, — отчеканил Куранов своим ровным металлическим голосом. — Кто вас пропустил?

— Э… Через офицерский проход.

Не мог же я подвести усача!

— Да? Тогда им же немедленно возвращайтесь обратно.

— Товарищ подполковник! — взмолился я. — Мне сегодня ехать в Энск.

— Вас никто не держит.

— А у Седого-боевого там жена… У капитана Григорьева, — уточнил я без особой надобности; весь госпиталь называл так веселого капитана.

Куранов пожевал губами.

— Десять минут, — наконец смилостивился он.

— Спасибо!

И заспешил вверх по лестнице.

В «ГРГН» уже почти никого из стариков не осталось. Один Седой-боевой по-прежнему сыпал шуточками-прибауточками из своего гипсового дота. Дела у него пошли на улучшение, ему уже разрешалось полусидеть при помощи специально сконструированного приспособления из гладко оструганных досок.

Ох и обрадовался же Седой-боевой, когда узнал, зачем я пришел к нему, даже подрастерялся слегка. Начал письмо жене диктовать — бросил; вчера только отправил, о чем больше писать, новостей за день не накопилось.

— Что ж ты не предупредил? — стал сокрушаться он. — Гостинец бы сыночку собрал. А сейчас где сестру-хозяйку искать?

Объявили общий сбор по палате, хоть и Седой-боевой ругался, протестуя. У кого сахар нашелся, у кого пачка печенья, у кого леденцы, у кого даже карандаши цветные. А поступивший на днях со Второго Украинского фронта капитан-кавалерист, раненный в плечо, пожертвовал для общего дела вместительную женскую сумку, личный свой трофей, отобранный у плененной фашистской штабной красотки.

— Хлопцы! — подозрительно тихо тянул Седой-боевой на своей койке. — Хлопцы!…

Вошел Куранов, посмотрел на меня недовольно.

— Я сказал — десять минут.

— Иду уже, товарищ подполковник. Вот только адрес записать.

Он стоял у двери, пока не выжил меня из палаты, а в коридоре пошел следом, словно решил лично выпроводить из здания. Я, насколько мог, убыстрил шаг — нужен мне очень этот почетный эскорт!

— Обождите, — остановил Куранов.

Приблизился, сказал тихо:

— Если узнаете неприятные новости, не передавайте ему. Он едва сдвинулся с мертвой точки. Достаточно легкого психического толчка…

— Но ведь он почти сидит уже! И настроение прекрасное!

— Капитан Григорьев из тех, которые считают, что нечего портить людям настроение своими бедами. У каждого их и так предостаточно… Счастливого пути!

И двинулся от меня, прямой, напряженный, сухой, проверяя на ходу пальцем, нет ли пыли на идеально чистых, белоснежных стенах.

Часовой внизу укоризненно покачал головой:

— Эх, сынок! Говорил ведь — не попадайся!

— Влетело?

— Наряд вне очереди.

— Но я же сказал ему — через офицерский проход.

Усач хмыкнул:

— Тоже мне! Тот проход еще неделю назад зарыли, бестолковщина!

И сердито подтолкнул меня в спину, прикрывая ржаво заскрипевшую створку ворот.

19.

Я не очень торопился. Сходил в столовую, поел, взял продуктов на день сухим пайком, проще говоря, хлеб, ломтик желтого сала и сахар. Побалагурил с Зинаидой Григорьевной; она приглашала в кино на «Джоржа» — я отказался, прозрачно намекая на свидание с выдуманной наскоро брюнеткой, и в доказательство демонстрировал взятую у нее в залог сумку.

Проводил Зинаиду Григорьевну до кинотеатра. Идти мне с ней было хорошо — при быстрой ходьбе она заметно косолапила и, вероятно, поэтому предпочитала не торопиться. Потом неспеша двинулся в сторону вокзала. Куда нестись сломя голову? Поезд только после полуночи, командировка в кармане — уж как-нибудь сяду.

Первый повод для беспокойства возник у меня на ближних подступах к вокзалу. Что-то слишком много народу для такого позднего часа! А пробившись сквозь стенку дымивших махрой мужчин на лестнице, застыл в тревоге. Просторный зал ожидания был плотно набит людьми.

На другом конце зала алела надпись: «Военный комендант». Я потянулся к ней, как мотылек на свет. Расталкивал стоящих, переступал через котомки, мешки, через спавших на разостланных ватниках детишек. Вслед сыпались всякие нелестные слова.

Старший лейтенант в окошечке дремал, подперев голову руками. Разбуженный мною, долго вертел командировку.

— Ничего не могу.

— Но мне вот так надо!

— Ничего не могу. — У него едва поднимались набрякшие веки. — Садитесь в индивидуальном порядке.

— То есть, как?

— А как сможете. Согласно способностям. — Он решительно задвинул окошечко куском фанеры.

Одноногий моряк в бушлате и бескозырке легонько тронул меня костылем:

— Начнется штурм, держись меня, братишка. Три ноги на двоих — куда еще больше!

Морячок пошел травить баланду, но мне было не до шуток. Поезд должен вот-вот подойти, народ густо хлынул на перрон. Как я пробьюсь со своей больной ногой?

И тут, откуда ни возьмись, знакомое треугольное личико с шустрыми лисьими глазками. Наш участковый!

— Вы что здесь, Щукин?

— Милисия всегда на посту, товарищ лейтенант, — отрапортовал браво.

И тут же сообразил: ведь я-то знаю, что здесь вовсе не его участок. Склонился к самому уху, сообщил доверительно:

— Кума тут у меня, в столовой на стансии. Ну, отходы всякие, шелуха картофельная. Коровку держим, малые детки… А вы?

— Да вот уехать не могу.

Лисьи глазки сощурились:

— Организуем, товарищ лейтенант. Я счас. А вы пока погончики того, амунисию…

План Щукина был прост и нахален. Я стал «арестантом», Щукин и еще один милиционер, которого он откуда-то приволок, не наш, со сросшимися черными бровями, очень свирепый на вид, — моими конвоирами.

— Пропусти! Пропусти!

Народ расступался. Вслед шелестело жалостливое бабье: «Молоденький!» Одноногий моряк озадаченно сдвинул на затылок свою бескозырку. Я сгорал от стыда, опустив лицо и втихомолку проклиная швейковские замашки Щукина.

Конвоиры благополучно провели меня сквозь свалку у двери вагона и втиснули на третью полку в серединном отделении. Щукин торопливо сунул в изголовье мой планшет, немецкую сумку, в которую я сложил провиант, арестованному не полагалось иметь при себе таких вещей. Сказал громко для сведения самоотверженно атаковавших свободные полки пассажиров:

— Чтоб смирно лежал — ни вправо, ни влево! А на место доберешься, чтобы в первый же день в милисию заявился, а то устрою тебе веселую жизню!

И стал продвигаться к выходу против бурлящего потока, поставив чернобрового впереди себя вместо волнореза…

Поезд набрал скорость, жаркие страсти трудной посадки поостыли. Я долго лежал без сна, спиной к проходу, и прислушивался к обрывкам долетавших снизу разговоров.

— Кисть ампутировали… А на второй всего три пальчика уцелело…

— Что там делается — ума не приложу; в сводках ведь не сообщают. Едем, как не ехать — родные же места. А приедем — вдруг одни развалины…

Кто-то пугал полулегендарной «Черной кошкой»: