Армин Шейдербауер - Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника Страница 4

В своем первом письме матери и сестрам я жаловался, что «у нас на самом деле очень мало времени» и что нас, курсантов, заставляют делать «самые невероятные вещи». Так, например, «вы не поверите», но дежурный унтер-офицер приказал мне заштопать его кожаные перчатки. Тем не менее я это сделал, к его полному удовлетворению. 4 августа мне пришлось отправиться в военный госпиталь в Мец на кардиологическое обследование, так как при первоначальном медицинском осмотре у меня была обнаружена «серьезная сердечная недостаточность». В Меце выснилось, что это был «слава Богу, совершенно ошибочный диагноз». В противном случае меня бы отправили домой, что было бы для меня большим разочарованием. Всего лишь через 10 дней после прибытия в часть у нас должны были начаться первые стрельбы.

«Потом было торжественное принятие присяги. Нарядов днем не было, и мы в первый раз вышли в город вместе с нашим унтер-офицером и обер-ефрейтором. Было хорошо. Мы объелись в кондитерской. По крайней мере, хоть один раз наелись. А так мы всегда голодные. Вчера получили расчетные книжки и личные медальоны». Отцу я писал 25 августа, что «сегодня нас выдернули из казармы, прогнали быстрым маршем с пулеметами и противогазами, а потом через стену высотой 2,5 метра». Но все же «я не дам себе сломаться, можешь не волноваться. В группе есть над чем посмеяться, и через все проходишь намного легче с юмором, чем с идеализмом».

4 сентября я писал матери о пребывании в лазарете. Причиной была ангина, от которой я много страдал в детстве. В этом письме я тосковал о своих днях в школе, но в следующем предложении писал, что «все мы действительно считаем, что у нас не было другой жизни, кроме той, которой мы живем сейчас в армии. Наша гражданская жизнь это только прекрасный сон. Мы счастливы и довольны». В письме к матери от 18 сентября я сообщал, что «за последние два дня мы совсем не отдыхали по ночам. Позавчера у нас были ночные учения до 00.30, затем в бомбоубежище до 2.30. Вчера опять был господский вечер, очень веселый, потом снова бомбоубежище до 2.00». «Такой господский вечер, — писал я, — был хорош как отдых, несмотря на тесноту пространства, особенно тесноту моего кителя. Я сидел за столом рядом с полковником, но, к счастью, он ушел около 22.00. Потом началось. К выпивке привыкаешь. Сегодня никаких тяжелых последствий».

В конце октября прибыли новобранцы 1922 г. рождения. Они были призваны в обычном порядке. Для нас, курсантов, которые уже прошли проверку, это означало, что мы достигли первого звания на служебной лестнице. Мы были назначены старшими по казарменному корпусу и по утрам исполняли обязанности инструкторов. Мои девять человек, все, кроме двоих, были деревенскими парнями из Силезии. В письме к матери от 18 октября я отвечал на ее вопрос по поводу того, как я себя чувствовал в должности старшего. «Очень хорошо писал я, наряды были простые, и нам не надо было выполнять никаких грязных работ. С другой стороны, у нас больше не осталось свободного времени для самих себя, особенно потому, что нам надо часто посещать офицерский клуб». Мы должны были ходить на офицерские вечера три раза в неделю, а также обедать в офицерском клубе по субботам и воскресеньям. Это был другой уровень общения. Среди офицеров, посещавших клуб, был ведущий баритон оперного театра Бреслау. Клубным оркестром дирижировал знаменитый скрипач этой же оперы.

1 октября я рассказывал матери и брату Руди о своих успехах в стрельбе из пистолета, о том, что учеба пошла легче, хотя были и трудности. В частности, пришлось преодолевать полосу препятствий с пулеметом и грузом в 25 килограммов. Я также рассказал им о темах сочинений. По вечерам, когда мы не были в офицерском клубе, мы должны были писать сочинения. Тема «Верность как основа чести» — это то, о чем я бы смог написать и сейчас, в отличие от «Почему Россия должна потерпеть поражение в войне?». Я рассказывал о торжественной церемонии принятия присяги новобранцами, в которой принимал участие полковой оркестр. Среди других вещей был сыгран хорал «Приходим и единому Богу молимся», так называемая голландская благодарственная молитва. 30 октября в письме к сестре Лизль, которой тогда было семь лет, я писал, что ночью выпал снег, и я пожалел, что не мог покататься с ней на санках.

Я не помню, действительно ли мы в то время страдали от голода, хотя я часто писал и о голоде, и об усталости. Но это и неудивительно. Непривычная физическая нагрузка достигла крайних пределов наших возможностей. У других ребят, слава Богу, не у меня, наблюдались симптомы перенапряжения, такие как кровотечение из носа. Товарищество среди нас одиннадцати было настоящим, хотя поначалу мы, два австрийца и два судетских немца, чувствовали себя не очень хорошо, когда находились вместе. Именно поэтому я с радостью писал, что «время от времени я встречаю какого-нибудь земляка», такого как один человек из Вальдхофена, который учился у нашего профессора Хохтля.

К середине января 1942 г. мы завершили первый этап нашего обучения, и после успешной проверки нас произвели в ефрейторы. После этого последовал долгожданный отпуск, во время которого произошло событие, чуть было не разрушившее мои планы. Буквально на следующую ночь после приезда домой я почувствовал острую боль в животе, что потребовало доставки меня в гражданскую больницу города Штокерау. Понадобилось вызвать консультанта. Прощупав мой живот, к моему немалому ужасу, он произнес такие слова: «Слишком поздно!» Действительно, аппендикс уже разорвался, но развившаяся инфекция требовала лечения до операции. Я должен был остаться в больнице на несколько недель.

На следующий день меня поместили в небольшую палату. В единственном находившемся в ней пациенте я узнал своего школьного товарища Эвальда Хенка. За несколько дней до этого, как я услышал позднее, он совершил попытку самоубийства из-за несчастной любви. Предметом его увлечения была «Мышка» Грундшебер, действительно потрясающая девушка, которая, однако, не ответила на его ухаживания. Стоя перед зеркалом, для того чтобы придать особенный драматизм событию, Эвальд выстрелил себе в грудь из малокалиберной винтовки. Но ствол был поставлен слишком низко и вместо сердца он прострелил себе левое легкое и селезенку. После выстрела он бросил винтовку и со стонами, шатаясь, вошел в семейную гостиную, где закричал: «Помогите, я застрелил себя!»

Меня очень тревожило, что не ко времени случившийся со мной приступ аппендицита полностью расстроит или надолго отложит мою военную подготовку. В Морхинген я вернулся со смешанными чувствами только в конце марта, как раз вовремя, чтобы провести несколько дней со своими товарищами перед их отправкой на фронт. Прощальная фотография изображает нас сгрудившимися вокруг нашего лейтенанта Ридпя, унтер-офицера Геле и обер-ефрейтора Вале на ступеньках перед дверью казармы. На прощание, что означало окончание нашего периода обучения, мы получили от лейтенанта подарки. Для меня он выбрал небольшой сборник стихов под названием «Народ для Бога». Это показывало, что он не только признавал во мне религиозные наклонности, заложенные моими родителями, но и то, что он сам был человеком религиозным. Посвящение намекало на тяжелый период учебы и одновременно содержало поучение для моего будущего:

«Дорогой Шейдербауер. Жизнь приносит нам много лишений, но только в них мы проявляем сбою силу. Мы победим! Мы никогда не сдаемся! Награда будет нашей!» В маленькой книге были помещены: молитва на трудные времена, молитва о молодых людях и девушках, молитва «Внутренняя суть», «Песня духа», «Новогодняя песня», «Благословение немецкого крестьянина своему дому». Среди авторов были Герман Штер, Генрих Циллих, Вальтер Флекс, Бергенгрюн, Рильке, Агнео Нигль и Рудольф Шредер с его «Хвалебной песнью». На последней странице было пророческое посвящение моего друга Ганса Альтермана, о котором я уже упоминал. «Или мы встретимся снова в победе, или никогда! Всегда твой друг, Ганс».

За «назначением» (такой был у нас термин) моих товарищей для меня последовали мрачные недели. Я был пригоден только для внутренних нарядов и исполнял обязанности ефрейтора в соседней казарме для новобранцев во 2-й роте 461-го резервного батальона. Пополнение, которое прибыло 1 апреля, целиком состояло из уроженцев восточной части Верхней Силезии. Все они были в возрасте от тридцати до тридцати пяти лет и относились ко 2-й и 3-й «народным группам». В соответствии с существовавшей тогда системой классификации населения немцы Рейха относились к 1-й народной группе, а поляки к 4-й. Ко 2-й и 3-й относились те, которые официально считались или признавали себя немцами.

Двоих из них я до сих пор вижу перед собой. Один из них был Славик, хрупкий, чувствительный молодой человек из Орнотовица под Гляйвицем. Раньше он был сапожником и часто рассказывал мне о своем ремесле, о том, как он шил ортопедическую обувь, а также сапоги для польских кавалерийских офицеров. По его словам, он недавно женился. Славик дал себе зарок никогда не снимать свое обручальное кольцо и говорил о своем браке так, что это производило на меня трогательное впечатление. Но он погиб в России, когда в первый раз вступил в бой. Другой солдат, Станичек, был маленьким, черноволосым рабочим из Гинденбурга. Это был настоящий Пьеро. Я вспоминаю о нем как о типе, напоминавшем солдата Швейка. Он научил меня, как надо пить чистый спирт, налив его на кусок сахара.