Владимир Корнилов - Искра Страница 4

Как надо, никто из нас не знал.

С упорством мы стали собирать окрест побросанные винтовки, патроны, гранаты, штыки — все, что, как казалось нам, может пригодиться для какого-то еще неясного для нас случая.

Среди собранного оружия, укрытого в нашей штабной, как мы называли ее, землянке, вырытой в крутом лесном берегу Соженки и тщательно замаскированной, был немецкий автомат и немецкий пулемет на сошках, с прилепленной к нему круглой коробкой и торчащим концом пустой металлической ленты. Пулемет мы нашли в коляске мотоцикла, Колька-Горюн набрел на разбитый мотоциклет в перелеске, недалеко от дороги. В коляске упревал под солнцем немец, придавив головой с насунутой на лоб каской пулемет. Прикасаться к мертвому никто не решился. С опаской, словно змею из норы, мы поочередно дергали за ребристый ствол, пока не высвободили пулемет из-под страшной головы с вздувшимся синим лицом.

Пулемет и три коробки с лентами с вставленными в них красивыми медными патронами мы с плохо скрываемой гордостью преподнесли Искре. Искра внимательно оглядела ненашенский пулемет, спросила озабоченно:

— Хоть кто-то стрелял из него?..

Мы пожали плечами: мы не знали, как подступиться к диковинному оружию.

Пулемет перетащили к землянке, выставили в дозор Кольку-Горюна, с любопытством, азартом, страхом возились, разглядывая затвор, коробку, споря чуть не до крика, в то же время понимая, что случайный выстрел может опасно насторожить деревню.

Искра, возбужденная общим нетерпением, измазанная смазкой, плавящейся от жары, сама взялась оттянуть рукоять затвора. Серега осторожно отстранил ее руку.

— Погоди, Искра. Кажется, я догадал, — сказал он, дольше, чем надо, удерживая в своей руке нетерпеливую руку Искры. — Тут рычаг есть…

Он опустил рычаг, коробка отпала вместе с пустым, отстрелянным концом ленты.

— Теперь верти и пробуй, как хочешь, — сказал он, удовлетворенный своей догадливостью.

В пулемете в конце концов мы, разобрались. Дело было за тем, чтобы опробовать его в стрельбе.

Песчаный карьер, годный для нашей задумки, был, возле лесной дороги, выходящей на Смоленский тракт. Был он хотя и за высоким бугром километрах в двух от деревни, да выстрел, он и есть выстрел, да еще пулеметная очередь. Уловит чье ухо, заговорят об окруженцах. До немцев дойдет, тут же пожалуют из Сходни. А от каждого их появления жуть от дома к дому перекидывалась, вся деревня замирала, будто не жила.

Искра, сдерживая себя и нас, сказала:

— Мальчики, научимся обязательно. Только всему свой срок.

Каждый день ждали грозы, ветра, грома, какой-нибудь оглушительной невероятности, чтобы своими руками заставить пулемет заговорить.

Июль стоял душный. По ночам полохались за лесом зарницы. Но скучивающиеся к полудню облака вечером расходились в тягостном безветрии. Мы собирались на берегу, усохшей до мелкоты речки, с унынием смотрели на непонятно осторожную Искру.

Искра изменилась после того, как понаехавшие с райцентра немцы собрали сход и к великому изумлению всех собравшихся объявили старостой того Дедушку-Седенького, которого еще в начале лета мы встретили на дороге за мостом и к которому Искра так безоглядно расположилась. Искра теперь часто задумывалась, в задумчивости щурилась, глядя куда-то мимо нас, как будто хотела и не могла понять, что случилось с людьми и с самой жизнью. Мне казалось, она переживает за былую свою доверчивость и мужественно молчал, оберегал Искру от ненужных теперь оправданий. Но, как открылось потом, все было много серьезнее, чем думалось мне в ту еще неопределенную пору.

Искра понимала, что изнываем мы не столько от жары, сколько от бездействия, и в конце концов решилась.

— Всё, мальчики, — сказала она однажды. — Сегодня сбор. Как стемнеет — перетаскиваем пулемет в карьер.

В ответ на наше удивление добавила:

— Пора начинать…

Она не сказала, что пора начинать, но под сердцем каждого из нас испуганно и сладостно ёкнуло.

В сумерках, скрываясь за придорожными кустами, путаясь ногами в некошеной траве, задыхаясь не столько от тяжести, сколько от страха попасться на глаза Тимке-Кривому, который был приставлен к Дедушке-Седенькому полицаем, мы перетащили в карьер пулемет, завернутый в мешковину, и коробку с пулеметной лентой. Все старательно упрятали в откосе под нависшей дерниной.

Искра на всем пути к карьеру казалась спокойной и деловитой, но голос ее напряженно зазвенел, как-то даже сорвался, когда нам, возбужденным первым настоящим делом, она сказала:

— Теперь, мальчики, скоро!..

Искра и на этот раз оказалась вещуньей. Не прошло и двух дней — загрохотало над Речицей ясное небо. Все окрест заполнил гул тяжелых немецких самолетов. Самолеты с широкими крыльями поднимались с нового аэродрома, со стороны Сходни, низко шли над лесом, не сразу одолевая тяжесть загруженных в них бомб.

Когда один за другим тяжело вползали они в небо, рев стоял такой, что не только воздух, земля дрожала — из пушки пали, не услышишь.

Под самолетный гул мы и опробовали пулемет. Первым стрелял Серега. С какой-то даже снисходительностью, как мелкашку в тире, он придвинул к себе пулемет, и пулемет послушался — горсть пуль, сбивая наставленные колышки, вонзилась в откос так густо, что потревоженный песок заструился, как ручеек.

Очередь была за Ленькой-Леничкой. Надо сказать, что, хотя Ленька-Леничка и был всегда с нами и общий азарт вовлекал его во все наши проделки, мы чутко улавливали какую-то его особинку. Не потому, что был он по-девчоночьи застенчив и не по-мальчишески уступчив и выделялся среди нас совершенно белыми, будто от роду выгоревшими волосами, мягкой шапкой насунутыми ему на лоб и уши. Особинка была в другом — он был какой-то мечтательный. Бывало, вдруг он как бы забывал про нас, откидывался на спину и, подсунув руку под голову, нездешним взглядом залюбовывался облаками. Мы знали, он выглядывает в облаках только ему видимых птиц, зверушек, всадников, коварных похитителей красавиц. Порой, отзываясь на наше любопытство, он начинал показывать нам сражения всадников с крокодилами, горюющую среди белоснежного дворца принцессу, бородатого злодея, крадущегося к жар-птице. Мы прищуривались, смотрели, пожимали плечами: облака как облака, плывут себе за поля, за леса. Ленька-Леничка замечал наши ухмылки, стеснительно замолкал, украдкой досматривал в небе неведомую нам жизнь.

Лепил он из глины всякое зверье, из полен вырезал старичков-лесовичков. Однажды вылепил петуха, украсил перьями, посадил на крышу своего дома. Петух так был похож на живого, что мужики пришли с шестом сгонять петуха с крыши: что это, мол, за дурень — третий день сидит на дому, не клюет, не поет!..

Таким был Ленька-Леничка, и казалось, уж что-ничто, а пулемет совсем не для его рук. С любопытством, с каким-то даже сочувствием смотрел я, как Серега уступал боевое место Леничке. Но Ленька-Леничка, на удивление, выказал и другую свою особенность. Поудобнее лег на живот, переставил пошире сошки, неторопливо, как все делал, прицелился и напрочь прострелил навешенную на кол каску.

— Ловко! — похвалила Искра.

Третьим стрелял я под пристальным взглядом Искры. Мне хотелось показать себя и оттого, что мне хотелось себя показать, получилось плохо: пули россыпью ушли в песок, даже не звякнув по каске. Искра промолчала, пощадила мое самолюбие. Передвинулась, сама легла за пулемет, решительно приставила к плечу приклад.

Глаза она не прикрывала, напротив, глаза ее расширились, зелень их как будто потемнела, брови от напряжения переломились. Она целилась в только ей видимую точку и прострочила, словно на швейной машинке — две доски, поставленные рядом, брызнули щепками. Искра молча поднялась, пошла, утопая босыми стопами в песке, к упавшим доскам, не трогая, долго глядела, как будто оценивала силу удара только что испробованной немецкой придумки.

Колька-Горюн отказался стрелять. Рукавом рубахи отер постоянно сопливящий нос, сказал, поеживаясь:

— Я, ребята, лучше доглядывать буду! Без догляда — тоже нельзя.

Искра молча приняла Колькину отставку, перекрывая гул пролетающих над лесом самолетов, крикнула:

— Доски, колышки и каску закопай. И поглубже!..

Нам она показала на россыпь стреляных гильз. Мы поняли, все быстро собрали, завалили песком.

С давящим землю ревом проходил над нами очередной «Юнкерс», он летел так низко, что видны были заклепки на матово-зеленом его фюзеляже. Искра сощурив глаза, проводила бомбовоз внимательным взглядом.

Мы с Серегой переглянулись. То, что задумывала Искра, было уже серьезно.

ЧЕРНЫЕ ПТИЦЫ

— Здесь, — сказала Искра. Я почувствовал, как оторопело потекла по моей спине холодящая струйка пота: мы приготовились умереть.

— Проходят черные птицы здесь, над сосной, — Искра смотрела в небо, глаза ее узились, как тогда в карьере, когда взглядом она провожала поднимающийся над лесом, ревущий всеми четырьмя своими моторами, тяжелый, как танк, «Юнкерс».