Денис Ли - Пеший Камикадзе Страница 4

— Я тоже сначала думал, что страшно, — начал он, — а сейчас… думаю: нет его — страха!

— А что есть? — недоверчиво спросил Егор.

— Свобода! — ответил Кубриков. — Как в отпуске. Ты на штурме Грозного, в прошлом году был, или отсиделся где?

— Я?! — возмутился Егор. — Конечно, был! Пять с половиной месяцев в командировке провел!

— Ну а чего ты тогда… Там-то, наверное, пострашнее было?

— Ну было… А ты что — «наверное», говоришь? Не был, что ли?

— Нет. Я в это время в отпуске был… В «Кёнике», откисал…

— Где?

— В Калининграде… Я там живу. Ты что забыл, я же до бригады в Нальчике служил, а когда заваруха началась, меня в отпуск отправили…

— Верно, — вспомнил Егор, ты же недавно у нас… А в отпуск почему?

— Когда уже стало ясно, что Грозный опять будут штурмовать, бригаде поставили задачу все мины туда отправить… Ну, знаешь: МОН-50, ОЗМ-72… Мы вертолетами переправляли мины, до Моздока… так вот, тот на котором я лететь собирался, упал…

— Как упал?!

— Так, упал… Перегрузили, наверное?! — Кубриков пожал плечами.

— И что?.. — увлеченно спросил Егор, позабыв обо всем.

— Что, что?.. Метров двадцать поднялись… а потом он камнем вниз… Дальше не помню. Очнулся в госпитале…

— А мины?

— А что мины? В ящиках лежали… Говорили, один или два ящика раскололись, а так… нормально. Только после этого меня в отпуск отправили… реабилитационный.

— Круто! А страшно было?

— Нет. Какой там страх… я понять-то ничего не успел! Так…

— Ага… так я тебе и поверил, что не страшно… — усомнился Егор. — Я бы со страха помер!..

— С какого страха? Скорость свободного падения — 9.8… 20 метров… и вообще, я задремать успел, кажется… Ты, вон… я смотрю, и повоевать успел… Можно сказать, подготовленный воин… а ты — ссышь!

Вопрос готовности Егора воевать, сейчас, казался ему в большей степени техническим, чем философским… И штурм Грозного был здесь совсем не причем… Учившийся в Камышинском военном училище и окончивший из-за расформирования первого — военный инженерно-технический университет на Неве, Егор совершенно не был готов к войне. Количество часов на изучение военно-инженерной подготовки, что вел на втором курсе майор Нелипенко, до сих пор помнился — сорок часов… — мины из пенопласта, «деревянные» тротиловые шашки, с высверленными запальными гнездами, детонаторы из огрызков карандашей с алюминиевыми креплениями для ластика; одни и единственные подрывные работы… и при этом, десятикилограммовый заряд не сдетанировал и… майору Нелипенко пришлось ползти туда, чтобы все поправить и «спасти» что называется — «мир»…

Егор вспомнил, что уже за бруствером, Нелипенко обернулся и сказал:

— С вас, сопляки… если я выживу… коробку печенья, упаковку сладкой воды…

Долго после этого весь взвод собирал ему деньги на коробку печения и упаковку лимонада. Понятно, что Нелипенко был крайне удивлен, когда заместитель командира взвода старший сержант Шиховец пришел к нему с презентом, который он сам же и заказал, но внутренний страх к минам, тротилу, детонаторам и взрывателям… и взрывам, оказался настолько сильным, что печенье и лимонад были просто — «Фи-у!..», в сравнении с «Ба-бах!..»

Теоретическому и практическому изучению общевойсковой тактики — времени было отведено, бесспорно, куда больше, но изучение ее Егоркой было настолько поверхностным, что в его мозгу не оказалось до автоматизма заученных тактических приемов. Да и к чему лукавить, тогда, Егор не испытывал тяги, к изучению этих дисциплин. Война не входила в его планы: «Военный строитель — профессия созидательная!»

И всё же, откровенно признаваясь себе, Егор думал, что чувствует к этому делу живой и неподкупный, детский интерес, который проявлялся и раньше, когда с дворовыми «однополчанами» он играл на развалинах частного сектора в войну, — простую, примитивную игру — «беги-стреляй», и без какого-либо патриотизма… Как сейчас. Ему, патриотизму, и сейчас не на чем было зиждиться; к тому Егор верил, что в его паразитирующем сознании, ничего такого уже давно не осталось, в особенности, когда встречаешь «патриотов» вообще не знающих, что в Чечне идет война…

Дальнейшая разведка прошла для Егора быстро и без каких-либо происшествий, в спутанных странных чувствах и мыслях. По возвращении в расположение роты, Егор плюхнулся в кровать, решив пролежать в ней недвижимо остаток дня, проанализировать произошедшее, разложить его по полочкам, уложив аккуратно в голове. Правда, кровать была не удобной и больше походила на гамак, от чего лежать было крайне не уютно. Точнее совсем не возможно. Егор лежал и удивлялся себе, как ему удалось провести в этом уродливом «шезлонге» прошлую ночь. Ведь от того она и вышла такая беспокойная, думал Егор, судя по форме доставшегося ложа. Облокотившись на руку, подпер голову. Мысли самые простые и ясные, а потому самые страшные не оставляли его в покое, не отпускали и не отступали. Завлекаемый водоворотом своих собственных «сбесившихся» размышлений, он — взволнованный и восхищенный сегодняшней удачей рисовал в своем мозгу разномалеванные образы и исходы боя, разукрашивал собственную храбрость и возможную, представлявшейся безграничной — отвагу. Тут же коснувшись себя невидимыми крыльями общественного мнения, и того спасительного блага для Отечества, исполняемого им, преисполнился чувства величия, как носителя Великой освободительной цели. На секунду успокоившись, Егор глубокомысленно затих:

«Что же все-таки мы тут делаем?»

И в туже секунду, будто кто окликнул, ахнувшее, и прочь скрывшееся негодование сменилось прежним настроением:

«А ведь все же чудесный выдался денек!..»

Егор был возбужден, возбужден настолько, что даже в таком месте как кровать не мог удержать себя. Переворачивался, вскакивал, расправлял одеяло, заправлял, снова ложился. Какое-то время лежал неподвижно, а затем, снова вскакивал. Схватив со стола горбушку хлеба, оставшуюся с обеда, прихватил с рядом стоящей прикроватной тумбочки ежедневник и карандаш, и плюхнулся в кровать. Открыв чистый лист, долго выписывал над ним по воздуху круги, выцеливая, думая, что написать. Оставив короткую запись, захлопнул карандаш в страницах:

Сегодня, 12 декабря 2000 года. С утра, с «Кубриком» (капитан Кубриков) работали по его маршруту (проспект Жуковского). В районе 11.00 попали под обстрел с РПГ, со правой стороны разрушенных пятиэтажек. Один из выстрелов противотанкового гранатомета попал в обочину дороги, другой — пролетел в метре от второго БТР-80, за которым шла группа разведки, что беспечно жрали на ходу печенье, запивая газировкой… Видимая мною беспечность, как мне показалось, — результат мнимой неуязвимости.

«Буду вести дневник… — задумал Егор, сознательно погладив обложку ежедневника, — …ради интереса. Когда-нибудь… — Егор мечтательно ухмылялся себе, — напишу книгу… О войне…»

Шел восьмой день командировки. Егору, с навалившимися в одночасье заданиями и задачами командования, специальными мероприятиями и всесторонним инженерным обеспечением бригады было уже не до дневника. Не так остро стали восприниматься новые события, а вносимые в организацию разведки коррективы были приняты спокойно и сразу же заработали, как того хотелось. Война, вдруг подтвердила смелые предположения Егора относительно детско-юношеского азарта и оптимально подходящего для войны возраста: юность. Самоуверенная, двадцатилетняя. С ее любовью к риску, к лихости и сметливости, к разгадкам чужих намерений и предугадывания шагов соперника, с ночными шалостями, желая не быть обыденным, с фантазией и творчеством, простотой и сложностью — все это тесно сплелось с кровью и потом, жизнью и смертью. С мушкетерским — «один за всех и все за одного», и идеологически навязанным спецназовцами — «своих в беде, не бросать».

Приняв два маршрута, основными направлениями которых были проспекты и улицы: Жуковского и Маяковского-Хмельницкого, Егор для себя выделил, что маршрут Кубрикова ему менее приятен, чем второй. Возможно, более сложен. Причем сделал свой вывод, опираясь исключительно на то, что успел увидеть своими глазами, на собственное подсознательное ощущение, на шестое чувство, и это не давало ему покоя:

— Толь, на каком маршруте подрывов и обезвреженных фугасов больше?

— Не знаю!

— Ты что, за три месяца ни разу не провел анализ обстановки на маршрутах? — настаивал Егор на продолжении разговора. «Кубрик» лежал, уткнувшись в подушку.

Именно так Егор дружелюбно прозвал капитана Кубрикова, в честь американского режиссера — Стэнли Кубрика. Отчего прозвище — Кубрик, так и закрепилось за ним.

— Нет! Отвали… Дай поспать!

Егор, нисколько не обиженный пренебрежительными поведением Толика, Егор ушел на солдатские нары, поинтересоваться тем же самым у солдат. Откровенно признаваясь, Егор считал не зазорным спрашивать что-либо у них, если чего не знал. Солдатики здесь были задолго до Егора, а потому знали о минной обстановке не понаслышке, больше, нежели он сам. Егор смотрел в их оживленные лица — возбужденные и взволнованные, слушал неуклюжие, иногда сбивчивые, а иной раз несущественные рассказы, всякий раз прерываемые и корректируемые кем-то со стороны, привлекая все больше и больше рассказчиков: