Андрей Орлов - Черный штрафбат Страница 4

— Пусть хоть помоется, — предложил Цыгайло. — Не нанимались мы тут все это нюхать.

Пленный вслушивался в интонации их голосов, переводил испуганные глаза с одного на другого. «Не хочет умирать, — подумал Зорин. — Ну как же, мы не любим СС, у нас две дочери. А сколько русских дочерей вы, суки, уже загубили?!»

— Жалко, я бы прикончил, — опечалился Дорохов. — Ненавижу этих тварей. Ладно вермахт — все понятно, враги, но люди подневольные, мобилизованные. А СС, как известно, дело добровольное…

— Уже нет, — напомнил Зорин. — А вот раньше действительно — только добровольные, сознательные, высокие арийцы, без примесей — и чтобы обязательно знали свою родословную до пятого колена.

— В сорок первом было добровольным… Я бы этих тварей за один лишь Бабий Яр — всех, под корень… — Дорохов сжал кулаки, уставился с ненавистью на пленного, который под таким моральным давлением снова начал ерзать.

— А что у нас в Бабьем Яре? — сглотнув, спросил молодой Листвянский.

— Район такой в Киеве. Между Лукьяновкой и Сырцом. Овраги там здоровые, метров двадцать — двадцать пять глубиной. Как фрицы взяли Киев в сентябре сорок первого, ни дня не было, чтобы в Бабьем Яре кого-ни-будь не расстреливали. Мне сестра рассказывала, она всю оккупацию в Киеве прожила… Айнзатцгруппа «С» доктора Раше, в составе зондеркоманды штандартенфюрера Пауля Блобеля. На всю жизнь запомню эти имена… Мать лежала в психиатрической клинике имени Павлова. Всех пациентов, около тысячи, расстреляли первым делом. А потом понеслось — киевских евреев извели вчистую, матросов Пинской флотилии, цыган, пленных солдат, коммунистов, комсомольцев, подпольщиков… Оуновцев — и тех стреляли. Укладывали трупы в несколько слоев, землей слегка засыпали и снова стреляли. И так два года. Музыка в Бабьем Яру постоянно играла, и самолет кружил, чтобы выстрелы не слышали… Наши об этом не сообщали, но люди рассказывают, что там людей поубивали тыщ сто — в одном лишь овраге… — У Дорохова костяшки пальцев побелели от волнения. — Я сам-то не хохол, из Самары… ну, в смысле, из Куйбышева, а в Киеве мать с сестрой жили. Наташка выжила, встречались, когда в Киеве в декабре стояли, а мать не нашли. Как ее найдешь — там экскаватором рыть нужно…

Дорога предстояла неблизкая, верст пятнадцать — по лесу, с редкими выходами на дороги. Зорин спешил, скорость на пересеченной местности минимальная, к рассвету бы добраться. Четыре километра на север, перебежали дорогу (сверился с картой — все в порядке), задумчиво посмотрели, как грузовые машины и грязно-серые броневики тянут в восточном направлении батарею гаубиц. И снова лес — без конца, без края. Никто не роптал, а самочувствие пленного штурмбанфюрера людей не волновало. Ему связали руки в запястьях перед туловищем, вынули кляп, и Зорин доверительно сообщил, что если станет отставать, то бить его будут долго и счастливо. А предпримет попытку к бегству или станет орать в не самый подходящий момент, то отправят к герру Вейссеру, а для начала отобьют хорошенько почки — они ведь и так у вас не вполне здоровы, герр Ланге?

На привале давились сухим пайком, курили махорку, перемешанную с галетными крошками, окутывали поляну едким дымом. Курили все — в роте капитана Калмакова некурящих извели как класс. Немец вытягивал шею, хлопал глазами, намекая, что и он бы что-нибудь поел.

— Ладно, жри, басурманин, — сунул ему Зорин расковыренную ножом банку с недоеденным судаком в томатном соусе. — Справишься со связанными руками?

Немец справился — молотил так, что за ушами трещало.

— Вот что делает с людьми прогулка на свежем воздухе, — ухмылялся Вершинин. — Привыкай, немчура, долго тебе теперь судака трескать. Посмотрите, мужики, на это ничтожество. Ни гонора, ни спеси, зашуганное животное — и ведь все они такие, если за горло взять. И куда пропадает их истинно романская гордость?

Зорин предпочитал помалкивать. Пауль Вейссер был не таким. Кабы все фрицы были, как Ланге, немецкая армия никогда не дошла бы до Волги и не топталась под стенами Кремля.

Теперь без приключений, решил Зорин и повел разведчиков на восток. Несколько часов продирались через залежи бурелома, перехлесты кустарников, подлеска, поваленных деревьев, топтали заросли крапивы, опасливо обходили скопления борщевиков, похожих на марсиан из романа Герберта Уэллса. Замаячил просвет, присели. Лес кончался густым мелким осинником. Вершинин побежал на разведку, сообщил, что все нормально. Но когда пошли, он уже летел назад со страшными глазами. Залегли на опушке, «языку» заткнули рот.

С покатого холма спускалась цепочка солдат. Охватить весь лес облава не могла (да и не больно-то хотелось), прочесывали открытую местность — искали там, где светлее. Прошли совсем рядом, смеялись, беседовали. При полной амуниции, в касках, увешанные подсумками с боеприпасами. Поскрипывала кожаная обувь.

Серые воротники, эсэсовские молнии в петлицах — давно не виделись, господа…

Их было около взвода. Возглавлял подразделение молодой унтерштурмфюрер — щеголеватый, осанистый. Он шел на шесть шагов впереди шеренги, весь такой красавчик, независимый, самодовольный, явно не нюхавший пороху, но уверенный, что знает, что такое война. «Из тыла недавно прибыл», — подумал Зорин.

— Ну и рожа, — шепнул в кулак Вершинин. — Не пули, так кирпича точно просит.

Покорно ждали, пока солдаты спустятся с холма, взберутся на следующий и пропадут за косогором. По сигналу перебежали открытый участок, влетели в чащу. Усадили Ланге на пенек, сели в кружок, оперативно перекурили. А через час завязли в болоте. Пришлось включать попятную, обходить. Тащились в колонну по одному по высоким камышам, прощупывали землю, прежде чем ступить. «У нас тут что, операция «Болотный утопленник»? — брюзжал Вершинин. И вдруг совсем рядом, во встающем над лесом тумане, послышалась немецкая речь! Как топором по ушам! Повалились в гнилую жижу, затаили дыхание. Последним повалился Ланге — получив сердитого пенделя. Он лежал на животе, царапал носом землю, было видно, как эсэсовца терзают дикие противоречия. Зорин показал ему кулак и провел пальцем по горлу, а для убедительности извлек нож и продемонстрировал. Немец выкатил глаза, застыл с открытым ртом. За болотом проходила дорога, размеренно гудел мотор, а немцы были так близко, что если подняться и плюнуть, то можно было попасть. Терпеливо изображали кочки. Соваться в камыши фашистам не хотелось, они топтались у обочины, лениво переговаривались. Ничего стратегически ценного в беседе не было. Простой солдатский треп. Некий Курт жаловался на скверную работу полевой почты — письмо из Нюрнберга тащилось целых восемь дней! Собеседник спрашивал, как погода в Нюрнберге. Курт отвечал, что на погоду жаловаться грешно, в фатерлянде не бывает плохой погоды. Магда довела до ума лужайку под домом, с детьми занимается гувернантка фрау Цибель, вот только у Оскара, возможно, неприятности — в следующем месяце он заканчивает Брауншвейгское училище СС, и ходят упорные слухи, что весь выпуск в полном составе отправят на Восточный фронт. Но, может, еще обойдется.

Мучительно долго тянулись минуты. Вопила в болоте какая-то дурная выпь. По поводу птицы солдаты тоже пошутили. Взревел мотор, немцы забрались в бронемашину и уехали. Воцарилась тишина, даже птица с дурным голосом перестала орать.

— Ну, вот, ничего и не страшно, — пробормотал Зорин.

Поднимались, старательно матерясь, отряхивались. Лишь Листвянский с какой-то кислой физиономией сидел на коленях. Шарил рукой по траве. В другой руке он зажимал вместе с рычагом гранату РГД, которую однажды уже пытался взорвать.

— Опять ты, Саня, за свое, — упрекнул Зорин.

— Так я же на всякий случай, товарищ сержант, — прошептал боец. — А вдруг заметили бы нас, что тогда?

— Молодец, — похвалил Вершинин, — не растерялся. И немцев бы разнесло, и нас. Вставляй обратно чеку и пошли.

— Да не знаю я, где чека, — пробормотал и покраснел как маков цвет боец. — Вроде тут была, не могу найти, выронил, наверное…

— Ну, итить твою налево! — всплеснул руками Дорохов. — А голову ты случайно не выронил?

Ситуация складывалась пикантная. В последующие несколько минут бойцы ползали по траве, пахали носом землю, выискивая двойной кусочек проволоки, похожий на женскую шпильку для волос. А Листвянский сидел на коленях с миной библейского великомученика и побелевшими пальцами сжимал рычаг, предохраняющий боек от удара по капсюлю.

— Ты зачем это сделал, чудо? — шипел Вершинин.

— А я знал? — отбивался Листвянский. — Думал, точно брошу — они же вот, совсем рядом были… Вроде в руке держал, а потом уже нет… Я всю траву вокруг обшарил…

— И что теперь? — ехидно прищурившись, спросил Вершинин.

— А пусть сидит, — махнув рукой, предложил Цыгайло, — а мы пойдем.