Сергей Михеенков - В бой идут одни штрафники Страница 4

Емельянов под трибунал попал за дезертирство и драку с представителем гражданской власти. Личное дело Воронцов помнил. Оно его насторожило. Потом, однажды ночью, в окопе, когда Емельянов стоял на дежурстве, разговорился с ним. В апрельских боях сержант получил средней тяжести ранение в область бедра. Его отправили в Тулу, в тыловой госпиталь. Подлечился и получил направление в запасной полк. Перед отправкой из дома пришло письмо. Жена писала о житье-бытье. Деревню, где они жили, недавно освободили. Все разбито. Слава богу, изба осталась цела. Но хозяйство разграблено. Скот немцы порезали. С утра до ночи в поле. А тут председатель колхоза начал придираться по каждой мелочи. А вскоре прямо заявил, что, если она ему не уступит, житья не будет. И вот Емельянов, получив такое письмо, решил наведаться на родину. Дорога хоть и не прямая, но крюк до деревни Емельяновки оказался невеликим. Пришел домой, переночевал в родном доме. А наутро навестил председателя.

– И что обидно, товарищ младший лейтенант, – рассказывал Емельянов, – председатель-то – дядя мой родной. Вот сволочь! Ну и отвалял я его прямо там, в поле, перед бригадой. По-родственному. – И Емельянов покачал увесистым кулаком. – А вечером приехали участковый и капитан из военкомата…

– Что жена пишет?

– Отстал он от нее. Вдов теперь обхаживает. Это – пускай. Дело житейское.

– Значит, Емельянов, не зря ты из госпиталя до родной деревни кругаля дал?

– Выходит, не зря.

И они рассмеялись. Хоть и горек был тот смех, а все же поговорили по душам.

Разных людей сбивала война в штрафные роты. Иногда с очередным пополнением приходили откровенные негодяи, которые и здесь пытались урвать свое, в том числе и ценой чужой жизни. Но такие на переднем крае, как правило, жили недолго. Лагерный закон: умри ты сегодня, а я завтра, здесь не действовал. От смерти на войне солдата мог уберечь только верный товарищ, вовремя оказавшийся рядом, исправное оружие и толковый командир.

– Если что, тут же сообщи мне. Я на имя военкома письмо напишу, а батя подпишет.

– Спасибо, товарищ младший лейтенант.

Поговорил в ту ночь Воронцов с бойцом, а сам потом долго не мог уснуть. Как там дома, в Подлесном? Как Зинаида с детьми? Голодают небось. А тут как раз офицеры в полку начали посылать домой продовольственные аттестаты. Кто жене, кто матери, а кто невесте. Решил выслать довольствие и он. Но кому? В Подлесное? Матери, сестрам и деду Евсею? Или в Прудки? Зинаиде с Улюшкой и ребятами? Долго думал. Пошел во второй взвод, посоветоваться с Кондратием Герасимовичем. Тот выслушал его и сказал:

– А и у меня ж, Сашок, такая же загвоздка. Правда, мои Нелюбичи еще под немцем. Но рассуди так. Твои-то, в деревне, в своей хате живут? Не сожгли их. Корова есть. Огород есть. Проживут. А там – дочь. Родная кровинушка. И – сироты. Так что никакая мать не попрекнет тебя, если ты о родной дочери позаботишься. Ты же не девке на ветер аттестат шлешь. Вон, взводный Медведев, когда на станции ночевали, познакомился там с одной. И что ты думаешь? Вчера признался, что ей свой аттестат выслал. Ну не дурак! А она, говорят, и с немцами тут гуляла… – И вдруг Нелюбин спросил его: – Ты, Сашка, скажи мне следующее… Как товарищ товарищу. Ты к ней, к Зинаиде, собираешься вернуться?

– Да. Я ей обещал.

– А что обещал? За дочкой приехать? Или что?..

– Разговор был такой, что я за всеми приеду. Как же я, Кондратий Герасимович, Пелагеиных детей брошу? Она ж мне роднее родной была.

– Вот и молодец! Вот и правильно!

– Если только отец их не отыщется.

– Ну, отыщется, тогда другое дело. Тогда решите между собой, как быть.

– А что решать, дети-то – его. А Зинаиду с Улюшкой, жив буду, заберу. Это я тебе как фронтовому товарищу обещаю.

– Ну а чувство ты к ней имеешь? – допытывался Нелюбин. – Сердечное влечение? А? С такой женщиной, как Зинаида Петровна, истуканом по соседству не проживешь. Имей в виду. Тут, брат, взаимность надо иметь.

– Да что ж ты, Кондратий Герасимович, как свекор допытываешься! Говорю же – обещал.

Нелюбин посмотрел на Воронцова и сказал:

– Мне-то ты не обещай. Ты себе зарок дай. Так-то. Я-то тебе, может, недолгий свидетель. Ненадежный.

И вот Сороковетов со своим расчетом стоял перед Воронцовым. Минометчики ждали, что скажет взводный.

– Видите, пулемет на той стороне?

– Вас понял, товарищ младший лейтенант, – тут же прищурился Сороковетов. – Емеля, сколько до него?

– Днем бы его увидеть… – отозвался Емельянов. А так – метров двести пятьдесят. Первую мину кинем, там и узнаем.

– Ну что, товарищ младший лейтенант? Будем стрелять? – прищурился в темень Сороковетов.

Солдаты тут же кинулись в землянку, загремели пустыми коробками из-под мин, которыми маскировали нештатный миномет на случай проверки. Применять трофейное оружие во время боя им дозволялось. Многие имели немецкие пистолеты и даже автоматы. В ближнем бою они были удобнее и эффективнее длинных мосинских винтовок. И на это ротный смотрел сквозь пальцы. Но миномет во взводе – это было уже слишком. Тем более что минометный взвод, приданный отдельной штрафной роте еще в самом начале ее формирования, под Зайцевой горой, постоянно кочевал с ней с участка на участок и хорошо поддерживал в бою.

– Тише вы гремите своими железяками! – пристрожил командир второго отделения сержант Численко.

Разведгруппу вел лейтенант Васинцев. Значит, там, за нейтралкой, сейчас и Иванок. Вот почему к предстоящей операции Воронцов готовил людей с особой тщательностью. Кто поможет солдату на войне в трудную минуту, кроме верного товарища?

Ракеты взлетали над кольями, опутанными колючкой, в прежнем ритме. Полувзвод штрафников, пулеметный и минометный расчеты ждали сигнала к открытию огня. Бойцы Сороковетова быстро установили трофейный восьмидесятимиллиметровый миномет, расширили саперными лопатами пространство вокруг плиты, подрезали угол траншеи. Подносчики принесли мины. Астахов и Тарченко протирали их тряпками и бережно укладывали в гранатный ящик. Сороковетов возился с прицелом и бормотал:

– Днем бы – другое дело… Хотя бы парочку кинуть… А ночью… Попробуй, сделай тут точную пристрелку. Тут никакая техника не поможет.

Остальные молчали. Они тоже не были уверены в том, что Сороковетов попадет. Все знали, что больше четырех-пяти мин немцы им выпустить не дадут. Тут же, по вспышкам, засекут позицию и откроют огонь из орудий, смешают с землей. Поэтому протерли всего пять мин, сложили их рядком и принялись натягивать над бруствером на длинных кольях плащ-палатку.

МГ простучал, как всегда, через мгновение после того, как истаял на границе леса и поймы хвост ракеты. Ему ответил несколькими короткими Барышев. И тут с той стороны в черное небо взлетело сразу несколько ракет. Они взлетали одна за другой и, зависая над углом будто наклонившегося над поймой леса, шире начали раздвигать пространство ночи.

Сороковетов сделал небольшую поправку, быстрым, экономным движением принял из рук Астахова продолговатое холодное тельце мины и замер. То мгновение, когда нужно будет разжать пальцы, чтобы снаряд ровно и беспрепятственно скользнул в трубу, не наступило.

Пуля облетела опушку леса, где исчезал ход сообщения, уводящий в тыл. По нему двигались двое – молоденький боец с винтовкой за плечом и термосом и средних лет старшина в расстегнутой гимнастерке. Старшина волок на плече мешок, в котором что-то приятно похрустывало и от которого исходил приятный запах тыла, регулярного довольствия и тишины.

– Товарищ старшина, а правда, что у немцев есть такие таблетки, от которых ни жрать, ни спать неохота?

– Таблетки? Да леший их маму знает. Может, и есть. На наших только вот это действует. – И старшина встряхнул канистрой, которую нес в другой руке.

– Товарищ старшина, а правда, что…

Пуля калибра 7,92 скользнула над обрезом невысокого бруствера и сорвала потную засаленную пилотку со стриженой головы молодого бойца. Она легко, как скорлупу куриного яйца, пробила висок и вышла с другой стороны чуть ниже уха.

– Латышев, ты что? Ты ранен? Латышев…

Старшина дрожащими руками трогал голову бойца, машинально вытирал их о гимнастерку и снова трогал, еще не веря в то, что произошло.

– Как же это? Как же это, сынок?..