Владимир Першанин - Последний бой штрафника Страница 4

Немецкий железобетонный дот сделан добротно. Но для обороны не пригоден. Толстая метровая стена с амбразурой и металлической заслонкой смотрит на восток, а стенка на западной стороне вдвое тоньше, и амбразурой служит низкая дверь, из которой мало что видно. Зато своды колпака толстые и, по словам ротного, держат даже разрывы гаубичных снарядов. Только крошатся.

— Во, глянь, трещины, — показывает лейтенант. — Если шестидюймовая чушка свалится, пожалуй, сплющит. В земляных щелях, конечно, надежнее, но там воды по колено. Наступать будете?

Вопрос после разговора о житье-бытье немного неожиданный. И я, и лейтенант понимаем, если плацдарм застыл в обороне, то он обречен. Какое-то время можно отбиваться, однако рано или поздно надо наступать или уходить. Атаковали с Букринской излучины достаточно, но результатов пока нет. Сейчас, когда построили мост и переправляются части 3-й танковой армии, наступление, конечно, состоится. Так думают многие. В том числе и фрицы. А значит, разворачивают мощную оборону, которая здесь и так далеко не слабая.

Несем первые потери. Гаубичный 105-миллиметровый осколочный снаряд падает сверху на трансмиссию Т-34 из второго взвода. От разрушения двигатель спасает не столько тонкое стальное жалюзи позади башни, сколько сложенный в несколько слоев запасной брезент, бревна, еще какое-то барахло. Все это разлетается, разметанное взрывом пудового снаряда, и смягчает удар в двигатель. Сильный толчок сбрасывает с сиденья заряжающего и ломает ему кисть руки. У командира танка разбито лицо. Сержанта отправляют в санбат, а экипаж копается в двигателе. Лопнуло несколько соединений, в окоп натекает лужа масла.

В принципе, ничего страшного. Неполадки начинают устранять, но младший лейтенант (тот, который смуглый) нервничает, как будто в чем-то виноват. А через час-полтора, ближе к вечеру, под пулеметную очередь попадает командир третьего взвода.

Большинство пуль, которые летят в нашу сторону, натыкаются на деревья, но эта находит свою цель. Пробивает шлем из брезента и пробки, и голову младшего лейтенанта. Он падает, снова поднимается, даже что-то бормочет. Голову спешно перевязывают. Смертельно раненный лейтенант, опираясь на плечо санитара, проходит шагов сорок. Такое бывает, даже когда пуля пробила мозг, но сердце еще бьется и работают мышцы. Но человек обречен, я это хорошо знаю. Паренек снова падает и уже не поднимается. Мы хоронили его в воронке, наскоро подровняв стенки.

Хлынов и я вынимаем пистолеты и стреляем по три раза в воздух. Последний салют товарищу. Уже в темноте поминаем погибшего спиртом и хлебом с тушенкой. Полевая кухня где-то далеко, мы вскрываем НЗ. Слава Февралев рассказывает о погибшем. Хороший парень, во взводе его уважали, а родом он из-под Куйбышева. Говорит еще какие-то положенные в таких случаях слова. Мы киваем и жуем, запивая еду водой из фляги. Ночью дежурим по два человека от экипажа. Часто взлетают ракеты, стрельба не смолкает и ночью.

Часов в пять утра холодный ветер разгоняет облака, появляются звезды. Затем начинается гаубичный обстрел нашего участка. Огонь на этот раз довольно плотный. Однако уничтожить закопанный по самую башню танк непросто. От таких обстрелов, когда сидишь и ждешь «своего» снаряда, я уже отвык. Все же последние месяцы больше наступали. От дурных мыслей спасало постоянное движение и стрельба по врагу.

Сейчас нам разрешено стрелять только при появлении противника, поэтому сидим молча. Леня Кибалка, мой верный напарник, с кем мы вместе воюем с весны сорок третьего, пытается храбриться. Все дружно дымят. Стрелок-радист, Вася Легостаев, ерзает и что-то бормочет. Рафик Гусейнов без нужды дергает рычаги. Отправляю обоих в окоп под днище танка. Пусть успокоятся. Хотя перед нами имеется артиллерия и пехота, я знаю по опыту, как быстро немцы умеют прорвать линию обороны. Танковым клином на узком участке.

В любом случае открыть огонь успеем. Все три командира машин моего взвода сидят наготове у прицелов. Леня загнал в ствол бронебойный снаряд. Даже если прорвутся штурмовые части немецкой пехоты, звонкий выстрел и свист болванки, летящей со скоростью тысяча метров в секунду, хорошо отрезвляет атакующих.

Обстрел усиливается. Сразу несколько снарядов взрываются неподалеку. В основном гаубичные, способные проломить броню. Огонь, хоть и наугад, направлен на танки. Нас пытаются если не выкурить, то расшевелить. Точного расположения танковых рот фрицы не знают, но, если начнется суета, что-то загорится, снаряды полетят более точно. Накаркал! На позиции второго взвода поднимаются языки пламени. Между деревьями висит пелена дыма. Откуда его столько взялось? Видимость не больше ста метров, хорошая возможность для немцев начать атаку.

Я зову механика и стрелка-радиста. Сидим, ожидая фрицев, но те ограничиваются обстрелом, который прекращается после залпов наших тяжелых шестидюймовок с левого берега Днепра. Такая поддержка очень кстати. Но у гаубичников есть дурная привычка, в спешке неточно укладывать в гильзы пороховые заряды. Поэтому иногда трехпудовые фугасы летят черт знает на какой высоте, а порой взрываются у нас под носом. Но это издержки производства. Там тоже не снайперы.

Когда с оглушительным треском разрывается с недолетом последний, родной снаряд и наступает тишина, экипаж приходит в себя. Все дружно пьют воду, передавая друг другу двухлитровую флягу, потом закуриваем. Вася Легостаев пытается храбриться, Рафик тоже улыбается. Легостаев и Гусейнов еще не привыкли к обстрелам (если к ним вообще можно привыкнуть) и не верят, что снаряд, вой которого слышно, уже пролетел мимо. Для них каждый снаряд летит прямиком в нашу «тридцатьчетверку».

По иерархии механик-водитель второе лицо в экипаже. Но лидерство уверенно держит Леня Кибалка. За его плечами год войны, мы вместе выходили из окружения под Харьковом, прошли путь от Орла до Днепра. Заряжающий держится среди молодых танкистов, как петух в курятнике. В мое отсутствие командует Гусейновым и Легостаевым, учит их всем тонкостям военной жизни. Я ничего против не имею. Кибалка — опытный, бывалый танкист, хотя временами излишне суетливый.

Кто-то тянет на себя приоткрытый командирский люк. В проеме появляется голова посыльного от Хлынова.

— У вас чего? Рация навернулась? Товарищ старший лейтенант вызывает командиров взводов, а вы молчите.

Рация у нас работает, но Вася Легостаев, по прозвищу Лаборант, поставил рычажок в положение «передача», а не «прием», как положено. Про оплошность радиста я, конечно, не собираюсь распространяться. Зато немедленно реагирует сержант Кибалка:

— У нас все срочно, кроме пожрать вовремя. Кого там петух жареный в жопу клюнул?

— Сиди и чисти свои снаряды, — весело огрызается посыльный. — А кто кого клюнул, командир расскажет, когда вернется.

— Ой, блин, кругом начальники, — оставляет за собой последнее слово Кибалка. — Воевать только не с кем.

Бегу к машине Степана Хлынова. В первом взводе осколком снаряда повреждено танковое орудие. Торчит, как помятая папироса. Снарядом подожжены штук шесть запасных баков с топливом, сложенные в низинке. Полтонны солярки догорают, застилая все вокруг густым дымом. Потерь у нас нет, но танк, в который угодил вчера гаубичный снаряд, отремонтировать не удалось. Двигатель гонит масло, треснул аккумулятор.

Для наступления две машины непригодны. Одна может действовать как неподвижная огневая точка, а вторая — лишь вести огонь из пулеметов. Ротный сообщает обстановку. На левом фланге наших потеснили, там идет бой. Не исключен удар справа. О наступлении речи пока не идет. Подвоза продовольствия тоже нет, мы получаем официальное разрешение — вскрыть НЗ, который уже съеден, не дожидаясь разрешения.

Ладно, без консервов переживем, а вот что будет с нами — неясно. Как всегда, начальство недоговаривает. Судя по всему, обстановка на плацдарме складывается не в нашу пользу. Танки не предназначены для того, чтобы их зарывали, как гробы, в пятистах метрах от противника. Повреждены уже две машины. Пристреляются — выбьют фугасами и остальные.

— Обновить маскировку, — напутствует нас Хлынов. — Находиться в полной боевой готовности. Ночью два человека от каждого танка постоянно дежурят. А командирам взводов отдыхать только днем. Разойдись!

Последняя команда Хлынову удается лучше всего. Нового ничего не услышали, так, потолкли воду в ступе. Наверное, ротный получил от начальства приказ «усилить боевую готовность». Вот и усилил, собрав командиров взводов.

Хуже нет, когда непонятно, что творится вокруг. Мы даже толком не знаем, какие силы находятся перед нами. Немецких орудий по прямой наводке я не видел, гаубицы бьют с расстояния километров двух. Я уверен только в одном — за нас пока как следует не взялись.

Нарушая инструкцию (не отлучаться от машин!), иду к пехотинцам. Считаю, что важнее более точно выяснить положение дел. Знакомый лейтенант с перевязанной шеей снова просит закурить, обещая, как разбогатеет, вернуть вдвое. Папиросами я уже не шикую. Кончились. Достаю трофейный прорезиненный мешочек для табака, где храню моршанскую махорку. Мешочек резво половинят его сержанты, доставая объемистые щепотки. Остаток прячу в карман. Будя! У нас не табачная лавка. Закуриваем.