Евгений Воробьев - Капля крови Страница 4

А в памяти жили все подробности последнего боя.

Если десантники и забирались сегодня на броню, то ненадолго. Десант спешивался, чтобы разведать, высмотреть дорогу. Чем труднее бой, тем непоседливее пассажиры танка.

Нет ли фаустников, опасных охотников за танками? Не протянуты ли через мостовую шнуры с подвижными фугасами? Немецкие минеры ловко подтягивают фугасы под гусеницы. Не швыряют ли бутылки со взрывчатой смесью? Эта белая взрывчатка, очень похожая с виду на сметану, вошла в моду совсем недавно. Не спрятана ли где-нибудь в засаде противотанковая пушка? Немцы втаскивают пушки прямой наводки в парадные подъезды угловых домов, а сквозь разбитые витрины — в магазины.

В последней схватке группа десантников, и без того немногочисленная, понесла потери и не могла защитить свой танк. На южной окраине городка горело несколько домов, и танк стал для фаустников хорошей мишенью.

Пестряков знал, кто поджег танк — очкастый верзила, на котором почему-то не было каски, как сейчас вот у него, у Пестрякова, а была пилотка, напяленная на самые уши. Таких дюжих, не очень широких в кости, жилистых парней у них в деревне Непряхино называют жердяями.

Фаустник поджег танк, бросил дьявольскую трубу и побежал обратно на выручку к своим пушкарям, еще не зная, что те перебиты.

Он пытался скрыться в парадном какого-то особняка, но парадное, на его беду, было заперто.

Пестряков оставил тогда лейтенанта и раненого, расчетливо бросил гранату не вдогонку фаустнику, а через его голову, чтобы тот сам бежал на разрыв. Но фаустник схватил упавшую под ноги гранату, мгновенно отшвырнул ее за высокий каменный забор и тут же скрылся в проломе стены.

«Вот дотошный жердяй! — озлился Пестряков, но к его лютой злобе невольно примешалось и уважение к умелому противнику. — Перехитрил меня, черт очкастый! Чумовой, однако. Вот бы с ним еще разок встретиться, долг ему вернуть. Долг платежом красен…»

— Пи-и-ить, — донесся слабый голос Черемных, и этот голос заставил встрепенуться Пестрякова, прервал невеселые размышления лейтенанта.

Тимоша увидел, что раненый облизывает запекшиеся губы, торопливо приставил свой автомат к стене, вытащил подушку из оконного проема, прислушался и проворно выкарабкался из подвала.

Он осмотрелся во дворе, осторожно, кляня скрипучую калитку, — ржавая душа! — вышел на улицу, подался до перекрестка, поглядел в ту сторону, где мигал и блестел огнями фронт. Где же найти воду?

Невдалеке послышались слова чужой команды, скрип колес, и Тимоше пришлось с перекрестка ретироваться. Однако он успел отцепить с пояса убитого солдата две гранаты, нашел в его подсумке детонаторы. Он спрятал эти гранаты с длинными деревянными ручками у себя во дворе, засунул их в водосточную трубу.

А бочка с водой нашлась на соседнем дворе.

— Где пропадал так долго? — строго спросил Пестряков.

— Сперва заправлялся на бензиновой колонке, — уклончиво ответил Тимоша. — Потом надо было радиатор залить. — Он потряс полной флягой. — Свежая. Дожди только прошли, — пояснил он, когда Черемных припал к фляге пересохшими губами.

Напоив весь гарнизон, Тимоша уселся на полу, рядом с лейтенантом, но долго молчать он, видимо, не умел.

— Сижу и думаю! — оживленно, почти весело заговорил Тимоша. — Кому больше повезло? Тем, кто был убит в начале войны? Или кому очередь в конце подошла?

— Без толку в очередь пристроился! — прикрикнул Пестряков и укоризненно показал глазами на кушетку. — Думаешь, на фронте тоже — кто последний, я за вами?..

— Нет, а все-таки? — Тимоша сморщил безбровый лоб. — Интересуюсь ответом.

— Лучше было сразу, — промолвил Черемных, с трудом, но достаточно твердо. — Столько горя принять!.. И не дожить до победы? Нет, уж лучше…

— Я противоречу! — Пестряков решительно повертел головой на худой, длинной и, казалось, совсем черной шее. — Мы хоть видим, что победа дозревает. А те бывшие воины, которые под Ржевом или под Ельней в боях скончались, — они же в самых горьких думах отходили, Гитлер тогда под Москвой, под Ленинградом, на берегу Волги стоял. И никто не знал, когда его в обратный маршрут погонят. А знаете, еще почему мы счастливцы против тех, первоначальных потерь?

— Почему же?

Пестряков неторопливо расправил усы:

— Мы вот сейчас в немецком подвале сидим. Этот вопрос обсуждаем. А солдат, который пострадал под Ельней, давно свое отспорил. В земле-матушке спорить не о чем, там — все правы…

— «А коль придется в землю лечь, так это ж — только раз!» — продекламировал лейтенант.

— Три дня прожить бы после войны! — размечтался Тимоша.

— Вернуться в Ленинград, — охотно поддержал лейтенант. — Прогуляться вечером по Невскому. Увидеть окна своей квартиры, да не закрытые черными шторами, а ярко-ярко освещенные. Наши окна выходят на улицу Маяковского, бывшая Надеждинская. Четвертый этаж. У нас в столовой люстра особенно яркая. И чтобы сытный ужин. И стихи вдоволь почитать на сон грядущий. И чтобы выспаться на славу…

— А через три дня и откланяться можно было бы! — отчаянно согласился Тимоша.

— Ох, трудно будет тебе, Тимоша, такое условие выдержать! Три дня?.. — задумался Пестряков. — Потом и вовсе эвакуироваться с белого света не захочется. Ну никак не захочется…

— Пожалуй, вы правы, — согласился лейтенант.

— А угадайте, кому обиднее всего будет? — спросил Тимоша; он выдержал длинную паузу и пояснил: — Кого самым последним на войне убьют.

«Вот бы стихотворение написать. О последней жертве войны», — успел подумать лейтенант.

— Конечно, обидно, — согласился Пестряков. — Только не самому, а его близким…

— Как так?

— Да ведь тот, кого напоследок подстрелят, ведь он не будет знать, что он и есть самый последний!

— Только подумать! Человечество ведет войны уже тысячи лет… — сказал лейтенант задумчиво, как бы про себя.

— И никак люди не приспособятся к войне! — удивился Тимоша. — Чтобы не убивало…

— Кожа слишком тонкая, — вздохнул Черемных.

— Похоже, у союзников кожа еще тоньше нашей, — усмехнулся Пестряков в усы. — Пока второй фронт открыли… Воюют через час по столовой ложке, а перед смертью — две.

— Вчера поймал передачу из Лондона, — вспомнил лейтенант. — Очень хвалили русских солдат…

— Спасибо, — подал голос Черемных.

— Русскому солдату, передавали, легче на войне, чем английскому. Диктор «Бродкаст бритиш корпорейшен» передавал — русский солдат менее прихотлив, чем английский. Русский солдат легче приспосабливается к фронтовой обстановке.

— У нас народ скромный, — поспешно согласился Тимоша, — Высушим портянки, выкурим втроем одну цигарку — и в бой!

— Кто сказал? — простонал Черемных. — Про русских? Что нам легче на войне?..

— Диктор из Би-би-си, — пояснил лейтенант.

— Вот брехун! — озлился Черемных.

— Куда нам до него! Мы — деревенщина! — усмехнулся Пестряков. — Нам столько прихотей и капризов никак не собрать… Конечно, терпеливее мы. И от удобств себя отучили. А почему? Злее в драке! Ненависти к Гитлеру — кондрашка его хвати! — больше накопили.

— Твоя правда, Пестряков, — тихо и значительно сказал Черемных.

— Мы неприхотливые, нам все нипочем. Лаптем щи хлебаем! — распалялся Пестряков. — А они — шибко цивилизованные. Их вши и пули больнее, чем нас, кусают!.. Ты, Тимошка, этого радио недоразумел. Такие похвалы надо прищурив уши слушать! Душа у тебя или окрошка?..

Пестряков долго еще не мог отсердиться, хотя Тимоша спорить не собирался.

Огонек мигал при каждом недальнем разрыве. А когда снаряд ударил где-то по соседству и столик подпрыгнул, синий огонек утонул в стеарине, и плошку пришлось разжигать заново.

Тимоша был рад оборвать разговор об английском дикторе, который его так подвел. Он шумно засуетился: спички на исходе, а зажигалка без бензина. Ночью обязательно нужно забраться в дом и поискать спички. Жаль, пришлось вечером завалить лесенку, ведущую из подвала на кухню!

Очень кстати, что наши держат окраину городка под обстрелом; лейтенант называет этот огонь то беспокоящим, то методическим. Вот и нужно воспользоваться тем, что городок необитаем, пробраться в дом и обыскать его. Перевязочный материал и постельные принадлежности для Черемных отыщутся наверняка. А может, из провизии что-нибудь найдется.

Пестряков одобрил затею Тимоши. Конечно, найти что-либо в чужом доме впотьмах трудно. А зажечь огонь нельзя, его сразу увидят с улицы сквозь щели железных ставен, или, как их по-мудреному называет лейтенант, жалюзи.

Значит, придется день-деньской проторчать в доме и, лишь когда стемнеет, выйти с трофеями на улицу и перебраться в подвал.

А может быть, удастся разобрать завал на лесенке и спуститься по ней? Тогда не придется откладывать возвращение в подвал до темноты и не нужно будет таскаться с барахлом по улице и по двору.