Алексей Ивакин - Десантура Страница 4

— Ладно, Вить… Пошли. На привале посмотрю. Поможешь?

— Помогу. Только до привала ещё как до Берлина раком.

— Доберемся и до Берлина.

Слева взлетела немецкая ракета.

Немцы их пускали экономно. Все-таки в котле сидели. Обычно не жалели ночью ни освещение, ни патроны. А здесь сидят как мыши. Раз в пятнадцать минут запускают. Ещё реже шмальнут куда-то очередью. Или того смешнее — одиночным. Больше намекая нашим — не спим, не спим! Нечего к нам за языками лазать!

А мимо почти три тысячи человек в белых маскхалатах в тыл проходят!

«Блин, как же все-таки тяжело идти!» — подумал Заборских, утирая пот с лица. Шли они на лыжах охотничьих. Широких — с ладонь. По целику на них не бегают. Ходят, высоко поднимая ноги. Колено до пояса. На каждому шагу. И так пятнадцать километров…

Под утро поднялась метель.

Идти стало сложнее. Но зато, хоть как-то следы заметало… Впрочем, после такого стада:

— четыре отдельных батальона;

— артминдивизион;

— отдельная разведывательно-самокатная рота;

— отдельная саперно-подрывная;

— рота связи;

— зенитно-пулемётная рота;

Две тысячи шестьсот человек в промежутке между двумя опорными пунктами — Кневицы и Беглово — а это всего лишь пять-шесть километров поля.

Впрочем, метель не помогла…

Когда рассвело, бригада устроилась на дневку…

— Шевцов, что у тебя с креплением?

— Не только у него, сержант, — откликнулся ефрейтор Коля Норицын. — Почитай, пол-отделения маются. А то и пол-роты. А, стал быть, и пол-бригады.

Заборских ругнулся про себя. Несмотря на морозную зиму — в феврале до минус сорока двух доходило — болота так и не замерзли.

Десантники проваливались до самой воды — сами здоровяки и груз у каждого — пол-центнера.

Сначала думали идти в валенках. Хотя днем и припекало уже по-весеннему, ночью мороз трещал, опускаясь до двадцати пяти, а то и тридцати. Но потом комбриг приказал идти в ботинках. А крепление по ботинку скользит, сволочь, и начинает по сухожилию ездить вверх-вниз. Некоторые уже пластырями потертости заклеивают.

— Все живы? — подошёл комвзвода, младший лейтенант со смешной фамилией Юрчик.

— Так точно, товарищ командир! — козырнул Заборских. — Только вот…

— Знаю, — оборвал его комвзвода. — Решим этот вопрос. Пока отдыхайте. Костры не разводить. Не курить. Паек не трогать.

— А как тогда отдыхать? — спросил кто-то из десантников.

Млалей обернулся на голос:

— Можешь посрать сходить. Только бумаги тебе не выдам. Так что пользуйся свежим снежком. Вот тебе и развлечение.

Отделение тихо захихикало. Тихо, потому что все, в немецком тылу уже…

— Воздух! — сдавленно крикнул кто-то.

С северо-запада донесся басовитый гул.

Через несколько минут, едва не касаясь макушек деревьев, над бригадой проползли три огромных самолёта.

— Транспортники… — вполголоса, как будто его могли услышать пилоты, сказал Юрчик.

— Юнкерсы? Полсотни два? Да, товарищ младший лейтенант? — спросил его самый мелкий в отделении — семнадцать лет, почти сын полка! — Сашка Доценко.

— Да, немцы их тетками кличут…

Последняя «тетушка» уже уползала дальше, в сторону Демянска, как вдруг, раздался выстрел, второй, третий!

— Бах! Бах! Бах!

СВТшка!

А самолёт так же величаво удалился. Как будто бы и не заметил…

— Кто стрелял?! Кто стрелял, твою мать?!

— Писец котенку, срать больше не будет… — меланхолично сказал Шевцов.

Вокруг забегали, засуетились люди.

Минут через пять к командованию бригады потащили провинившегося.

Заборских зло посмотрел на провинившегося косячника. А потом повернулся к своему отделению:

— Стрельнут сейчас паразита. И поделом. Чуть всю бригаду не спалил, урод. Ты, Доценка, скажи-ка мне — кто такой десантник?

— Десантник есть лучший советский воин, товарищ сержант!

— А что значит лучший?

— Значит самый подготовленный в плане стрельбы, рукопашного боя, знания уставов…

— И?

— И дисциплины, а также морально-политической подготовки!

— Молодец, Доценка! Оружие в порядке?

— Обижаете, товарищ командир!

— Немец тебя как бы не обидел.

— Я немца сам обижу, мало не покажется!

Заборских покачал головой:

— Сомневаюсь… Покажи-ка оружие.

Доценко протянул «Светку» настырному, как казалось, командиру отделения.

А в небе опять загудело.

— Суки! — чертыхнулся кто-то, когда над лесом пронеслась тройка «Юнкерсов». Но уже не толстых «тёток». А лаптежников-пикировщиков.

Правда, в пике они не заходили. Начали, твари, работать по площадям.

Мелкие бомбы сыпались горохом. То-тут, то-там — Бум! Бум! Бум!

Один особо близкий разрыв накрыл сержанта Заборских снегом, крупицами земли и мелконькими щепочками.

Хорошо, что не видели куда бомбить, твари!

И так два часа! Одна тройка улетит, другая прилетит! И с места не двинуться…

— Расстрелять к чертовой матери дурака! — орал Тарасов. — Не успели в котёл войти — уже потери! Сколько?

Командир бригады резко повернулся к подошедшему начальнику медицинской службы.

— Девятнадцать убитых. Двадцать шесть раненых. Тяжелых десять, товарищ подполковник.

— Урод! — Тарасов схватил за грудки невысокого белобрысого десантника. — Ты понимаешь, что натворил? Два взводы вывел из строя. Два взвода! Из-за таких как ты вся операция под угрозой срыва.

Парень только хлопал белесыми ресницами.

— Расстрелять!

Пацан вдруг заплакал и попытался что-то сказать, но бойцы комендантского взвода подхватили его под руки и потащили в сторону.

— Товарищ подполковник, можно на пару слов? — комиссар бригады отвел в сторону Тарасова.

— Ну? — требовательно бросил подполковник, когда они отошли в сторону.

— Ефимыч… Не горячись. Не к добру парня сейчас расстреливать.

Тарасов прищурился и посмотрел на военного комиссара бригады Мачихина — крепкого здорового мужика огромного, по сравнению с невысоким командиром, роста. Почти на голову выше. Со стороны смотрелись забавно — маленький, подвижный, похожий на взъерошенного воробья Тарасов и основательный, неторопливый медведь Мачихин.

— Александр Ильич, не понимаю вас! — выдержал официальный тон Тарасов.

— Ефимыч, — не сдался военком. — Сам посуди, ну расстреляем мы парня. Что о нас другие думать будут? Пойдут за тобой в огонь и в воду, зная, что за любую ошибку тебя могут перед строем поставить и петлицы сорвать? А?

— Ильич, тут не просто ошибка. Он всю бригаду, все наше дело под монастырь подвел.

— Ну, положим, ещё не подвел. Немцы нас все равно не сегодня, так завтра бы обнаружили. Согласен?

— Это не отменяет девятнадцати, слышишь, Саш — ДЕВЯТНАДЦАТИ похоронок.

— Понимаю. Но и парня понимаю. Сгоряча. Не выдержал. Первый раз в деле. А тут эти летят как дома. Я сам, признаюсь, за наган схватился.

— Но стрелять-то не начал?

— Ефимыч, парню — восемнадцать. Он кроме мамкиной, больше никаких титек не видел. Отмени расстрел. Прошу тебя. Не как комиссар. Как человек. Помяни моё слово, отработает он и за себя и за погибших.

Тарасов пожевал губы. Нахмурился.

— Коль… Он сам себя уже наказал. Думаешь, легко знать, что по твоей вине два десятка товарищей погибло, не сделав ни единого выстрела по фрицам?

— Ладно. Уболтал. Черт с тобой. Под твою ответственность.

— Конечно под мою, товарищ подполковник. А Бога нет, кстати.

— Я помню. Лейтенант, приведите этого снайпера, — приказал командиру комендантского взвода Тарасов, когда они подошли обратно.

— Скажи-ка мне, любезный, — сказал проштрафившемуся Тарасов. — Ты почему только три выстрела сделал?

— Винтовку заело, товарищ подполковник, — не поднимая глаз, сказал парень.

— Громче. Не слышу.

Парень поднял голову. Слезы уже высохли, оставив разводы на бледных, не смотря на морозец, щеках.

— Винтовку заело. Три выстрела и все. Не стреляет.

— Так ты и за оружием, значит, не следишь?

— Почему же! Обязательно слежу. Последний раз вчера, перед выходом.

— Дайте винтовку этого обалдуя.

Тарасову протянули «СВТ» виновника. Подполковник снял магазин, достал затвор…

— Так и есть. Масло застыло за ночь. Три выстрела сделал — отпотело, и тут же ледяной корочкой затвор покрылся. Гадство…

— Не последний раз…

— Начштаба! Соберите командиров. Пусть проверят оружие личного состава. Затворы, трубки, все протереть. Чтобы и следа масла не осталось.

— Есть! — козырнул майор Шишкин, начальник штаба бригады.

— А с этим что? — вступил в диалог уполномоченный особого отдела Гриншпун.

— Чей он, вдовинский?