Филипп Капуто - Военный слух Страница 4

Именно этого я хотел — отыскать в прозаическом мире возможность пожить по-геройски. Избалованный безопасной, удобной, мирной жизнью, я жаждал опасностей, трудностей и ожесточённых схваток.

Я очень смутно представлял себе, как можно реализовать эти своеобразные устремления, пока в студенческий центр университета Лойолы не пришла группа по вербовке в морскую пехоту и не установила там свой стенд. Это были «охотники за талантами», искавшие сырьё для производства офицеров. В студенческом центре висел плакат, изображавший подтянутого лейтенанта со спортивным, грубоватым лицом — у военных такие лица считаются приятными. Этакая помесь между лучшим полузащитником года и нацистом-командиром танка. Его голубые глаза, ясные и уверенные, глядели на меня как-то вызывающе. «Иди служить в морскую пехоту!» — гласила надпись над его белой фуражкой. «Веди за собой солдат!»

Я порылся в агитационных материалах и выбрал брошюру, на обложке которой перечислялись все сражения с участием морских пехотинцев, от битвы за Трентон [6] до высадки американского десанта в Инчхоне [7]. Когда я начал читать по порядку этот перечень, на меня вдруг снизошло одно из тех озарений, что случаются нечасто: война! — там тот героизм, что я ищу. Война — вот где приключение из приключений, война — вот он, самый удобный для обычного человека способ сбежать от обыденности. Наша страна тогда ни с кем не воевала, но начало шестидесятых было временем почти непрестанной напряжённости и кризисов, и если бы вспыхнул какой-нибудь конфликт, морских пехотинцев обязательно послали бы туда воевать, и я смог бы оказаться там среди них, именно там. Не наблюдать за происходящим на киноэкране или по телевизору, не читать об этом, но быть там, воплощая мечты в действительность. Я уже видел, как участвую в захвате плацдарма, где-то далеко-далеко, как Джон Уэйн в «Песках Иводзимы», а затем возвращаюсь домой — настоящий воин, загорелый, с медалями на груди. Вербовщики пустили было в ход свои обычные приманки, но меня не надо было уговаривать. Я уже решил, что пойду служить.

У меня был ещё одна причина записаться добровольцем. Причина эта толкала юношей во все армии мира со времён их изобретения: мне надо было кое-что доказать — то, что я отважен, несгибаем, что я мужчина, в конце концов. Я отучился один курс в Пердью свободным от ограничений, налагаемых совместным проживанием с родителями в пригородном доме. Но тут случился экономический спад, и работу на лето я не нашёл. Позволить себе жить в кампусе я не мог (к тому же меня едва не выгнали за неуспеваемость, потому что первую половину первого курса я пропьянствовал, а вторую провёл, занимаясь всякими проказами студенческой организации), и мне пришлось перевестись в университет Лойолы в пригороде Чикаго. В результате этого в возрасте девятнадцати лет я вернулся в родительский дом.

Такое положение вещей действовало на меня угнетающе. Я по-юношески полагал, что родители считают меня безответственным мальчишкой, который по-прежнему нуждается в опеке. Мне хотелось доказать им, что они неправы. Я должен был вырваться оттуда. Дело было даже не в том, чтобы начать жить отдельно, хотя и это было важным. Речь шла в большей степени о том, чтобы совершить нечто такое, чтобы и я сам, и они увидели, что я, в конце концов, мужчина — как тот персонаж со стальными глазами на вербовочном плакате. «Корпус морской пехоты созидает мужчин» — был такой девиз в те времена, и 28 ноября я стал одним из объектов этого строительства.

Я поступил в Школу взводных командиров — морпеховский вариант Службы подготовки офицеров резерва. На следующее лето мне следовало пройти шестинедельный курс начальной подготовки, а затем, во время летних каникул перед последним курсом, специальную подготовку. После завершения обучения в Офицерской кандидатской школе и получения степени бакалавра я получал право на производство в офицеры, после чего мне следовало три года отслужить на действительной военной службе.

Стать офицером я особо не стремился. Я без колебаний бросил бы учёбу и пошёл служить рядовым, когда б не твёрдая решимость родителей сделать всё для того, чтобы их сын закончил колледж. Происходившее их не радовало. В их представлениях о моём будущем не было места военной форме и барабанам, они спали и видели, как после выпуска я найду приличную работу, женюсь на приличной девушке и обоснуюсь в приличном пригородном районе.

Я же был вне себя от счастья в тот момент, когда поступил на службу и поклялся защищать Соединённые Штаты «против всех их врагов, внешних и внутренних». Я самостоятельно сделал что-то важное, а то, что родители были против, лишь усиливало удовольствие от содеянного. Я приходил в восторг при мысли о том, что после колледжа отправлюсь в опасные и незнакомые края, а не буду ловить по утрам автобус на 7.45, отправляясь в какую-нибудь контору. Сейчас-то странно о том вспоминать. Большинство моих сокурсников считали, что поступление на военную службу есть проявление самого что ни на есть отъявленного конформизма, а сама служба — разновидность рабства. Для меня же это было проявлением бунтарства, а корпус морской пехоты символизировал возможность обретения личной свободы и независимости.

Офицерская кандидатская школа находилась в Куонтико, где занимала обширный участок в сосновых лесах Виргинии недалеко от Фредериксберга, где за век до того ни за что положили Потомакскую армию. Именно там летом 1961 года вместе с несколькими сотнями других парней, стремившихся стать лейтенантами, я впервые вкусил военной жизни и начал учиться воевать. Нам всем было от девятнадцати лет до двадцати одного года, и тем из нас, кому суждено было дойти до выпуска, предстояло через четыре года возглавить первые подразделения вооружённых сил США, отправленные во Вьетнам. Само собой, тогда мы этого не знали. Да и где он, этот Вьетнам, мы имели лишь смутное представление.

За шесть недель мы прошли тот же курс начальной подготовки, что проходили рядовые, в Кэмп-Апшуре, который представлял собой островок из тесно составленных сборных домиков и обитых жестью строений, запрятанный глубоко в лесу. Такая монастырская изоляция от мира была вполне уместна, потому что мы очень быстро поняли, что корпус морской пехоты — не просто вид вооружённых сил, а нечто большее. Это было замкнутое сообщество, требовавшее безоговорочной преданности его доктринам и ценностям, весьма походившее на какой-нибудь квазирелигиозный военный орден древности, вроде Тевтонского ордена или фиванского войска. А мы были сродни послушникам, и суровое обучение под руководством верховных жрецов, именовавшихся инструкторами, должно было стать испытанием, предшествующим посвящению в члены ордена.

Это и было самым настоящим испытанием, физическим и психологическим. С четырёх утра до девяти вечера нас заставляли маршировать и отрабатывать строевые приемы, преодолевать полосу препятствий, спотыкаясь и падая, совершать переходы на 90-градусной[8] жаре в качестве наказания и для приведения нас в необходимую физическую форму. На нас постоянно кричали, нас пинали, унижали и дёргали. Имён у нас не осталось, вместо этого инструктора называли нас «засранцами», «гондонами» или «тормозами». В моём взводе инструкторами были капрал и сержант. Капрал был маленького роста, и жестокость его была сродни той, что характерна для людей маленького роста, а сержант Маклеллан был нервно-энергичным чернокожим, с мышцами крепкими и гибкими как телефонные кабели, предназначенные для прокладки под землёй.

Самые яркие воспоминания остались от строевой подготовки: мы часами маршировали под солнцем, таким жарким, что асфальтовый плац превращался в вязкое асфальтовое поле, к которому прилипали ботинки; казалось, что это никогда не кончится, и нас будет вечно подгонять и подстёгивать голос Маккеллана — безжалостный, требовавший подчинения, этот голос укоренялся в нашем сознании до такой степени, что мы даже шагу ступить не могли без этого голоса, ритмично отдающего команды.

Раз-два, раз-два, раз-два, левой, левой, раз-два, левой… левой… левой.

Держать строй, держать строй, сохранять дистанцию.

Дистанция тридцать дюймов, интервал — сорок.

Левой-правой, левой-правой.

Кру-у-гом! Кру-у-гом! Левое плечо, впе-рёд!

Строй держать, держи строй, строй держи, гондоны!

Левой-правой, левой-правой. Ноги не слышу!

Шевели ногами! Раз-два, левой!

— Шаг печатаем! Ноги не слышу!

Раз-два, левой-правой, левой-правой.

Оружие ровней. Ровнее, девки! Э, четвёртый урод в первой шеренге — я сказал, ровней оружие, нах! Ровнее! Раз-два, раз-два.

Ровней оружие, щас я те устрою, по морде захотел? Раз-два. Оружие поправь! Глухой, нах? Выше голову!

Чё уставился, чучело?!

Выше голову! Оружие поправь! Понял, дурень?!