Герберт Крафт - Фронтовой дневник эсэсовца. «Мертвая голова» в бою Страница 4

Унтерштурмфюрер Градль, бежавший в голове ко­лонны, отошел в сторону и пропустил роту мимо себя: «Шагом марш!» «Ну, началось! Сейчас снова будем ле­жать плашмя!» — «Песню запевай!» — «Жил-был стре­лок, веселый и свободный!..» Да, значит, у нас еще есть какое-то время передохнуть.

Вскоре лес расступился и внезапно открылся вид на длинное озеро, по которому ходили парусные и мотор­ные лодки, а баржи мирно везли свои грузы.

К своему удивлению, у кабин для переодевания мы увидели рыхлого парня с вещевого склада. У его ног ле­жал тяжелый тюк. Ему было приказано приступить к раз­даче. И тут оказалось, что он принес сюда увесистый тюк, в котором было, без малого, полторы сотни плавок. Значит, и он свое получил, как было видно по его залито­му потом лицу и неуверенному взгляду.

Вместе с «пруссаками» мы бросились в теплую воду Леницзее.

Мы снова чувствовали себя прекрасно, задорно пле­скаясь и плавая в светло-коричневых водах Хафеля и лежа на желтом горячем песке Бранденбурга.

Только теперь мы заметили, что здесь собралось не­сколько симпатичных девушек. Наши тирольцы, про­шедшие только что «интернациональное воспитание», сразу же направились к ним, чтобы установить первые связи с коренным населением земли, где мы гостили. При этом они разговаривали на своем убойном тироль­ском диалекте, что в глазах красавиц, по-видимому, придавало им немного экзотики, что-то вроде «отвес­ных скал и охотничьей крови». Шансы сынов высокого­рья были велики! С моими 800 метрами Ваидхофенского Шнабельберга я тягаться с ними не мог, не говоря уже о недокормленных пятнадцати годах от роду.

О конфликте с «пруссаками» мы уже забыли: «Да, впрочем, не такой уж он и плохой, этот простофиля!» На самом деле это было началом примирения. В конце его последовало приглашение штирийца в дом своих роди­телей (и сестры!) в Берлин. Он был острым на язык, и реакция в разговорах была молниеносной. «Бог за того, у кого нет шансов!» — было общим мнением. Унтерштурмфюрер Градль с удовольствием наблюдал за происходящим. Он действительно добился того, чего хотел.

Прошло несколько недель. С утра до вечера мы стоя­ли под парами. Наш шарфюрер Фетт стремился с отча­янной ожесточенностью сделать из нашей маленькой компании дисциплинированную группу. Честно говоря, если бы я оказался перед фронтом, то и меня при виде наших неуклюжих фигур покинул бы всякий боевой дух. Хотя наше обмундирование до некоторой степени было подогнано, оставалось изменить еще кое-что. Для нас было непостижимо, почему современная армия, кото­рой должна стать немецкая, прочно держится за не­практичные традиционные вещи, такие, как галстук и огромные сапоги, прозванные «болотоходами». Зачем сохранять их для будущих поколений? Галстук — это предмет одежды? Нет. Украшение? Нет! Это что-то лиш­нее, предназначенное для того, чтобы семь раз в неде­лю его начищать. Это мучение, которое солдат вешает себе на шею и цепляет за подтяжки, если они у него есть. А если их у него нет, то эта серо-зеленая полоска( ткани висит крохотным лоскутом перед шеей, незакре­пленная, выше или ниже адамова яблока, «в честь народа, для обороны от врага». Если она все же закре­плена как полагается, то она маскирует наличие серо-полевой рубахи вместо неприглядной безворотничковой белой рубашки. При строевых упражнениях эта шейная повязка еще держится, но при боевой службе она становится вскоре самостоятельной. Тогда она мо­жет перекочевать на спину или куда-нибудь еще, и в полном смысле слова висит на шее. «Болотоходы» врезаются краями голенищ в подколенные впадины, перекрывают кровообращение в ногах, висят на ногах, словно свинцовые, и защищают от затекания грязи — в глубоком песке, который при наших перебежках и пере­ползаниях засыпается нам в голенища.

Все чертовски устарело и в нашем вооружении. У нас все еще «легкие» пулеметы с водяным охлаждением времен мировой войны — страшно тяжелая штука, труд­но обслуживаемая и не желающая работать, со своими постоянными заеданиями при заряжании. 8-я рота, со­стоявшая преимущественно из венцев, мучилась с еще более увесистыми «тяжелыми» пулеметами и прилагаю­щимися к ним станками. Догадается ли кто-нибудь из оружейных конструкторов применить воздушное охлаж­дение, как у пистолетов-пулеметов?

Тем временем были построены наши казармы — все-таки какое-то светлое пятно в лагерной жизни. Не потому, что я имел что-то против красоты новых бара­ков — другие подразделения жили в них и добровольно не хотели переезжать, настолько удобно они были обу­строены, — но чтобы 50 человек скучить в одном поме­щении для проживания, несения службы и сна — про­сто вообразить себе невозможно. Наше отделение из 12 человек получило одну комнату на четверых и одну — на восьмерых. Там тоже стояли двухъярусные кровати, но с новыми матрасами вместо (довольно удобных) мешков с соломой, достаточно большими столами с табуретами и двустворчатым шкафом на каждого. Мы постарались сделать казарменный стиль как можно более уютным. Вышитые цветами чистые скатерти, пейзажи нашей родины на стенах и портреты наших девушек в шкафах несколько скрашивали казённую об­становку. На стене висела гитара, а в одном из еще пу­стых шкафов стоял великолепный аккордеон. Он при­надлежал Францу Унгару из штирийского Обдаха. Дома он работал помощником лесничего и охотника и часто рассказывал охотничьи байки об опаснейших охотах на серн, прекрасных оленей и охотничьих пьянках, уча­стия в которых он, по-видимому, никогда на самом деле не принимал. К большому своему сожалению, в строю он был последним. Впереди стоял длинный Шимпфёзль, костлявый и худой, как жердь, дровосек из Тироля. Мы над ним подтрунивали, что в СС он по­шел от голода. Справа от меня тогда стоял Карл Вольшлагер из Зальцбурга, а затем шли еще девять чело­век, имена которых приводить не стоит, потому что они были неспособными стать солдатами, как говорил наш унтершарфюрер Фетт.

Вместе с нашим 3-м отделением в нашем первом взводе было еще 2-е — унтершарфюрера Вешпфенни-га, которому мы все завидовали, и 1 -е отделение унтер­шарфюрера Хельмута Пандрика. Этому отделению мы не завидовали совершенно, ему мы откровенно сочув­ствовали. Но первое было лучшим в роте. Безукориз­ненные во всем — от койки до ватерклозета, всегда под­тянутые, даже когда спали, их уши ровнялись в линию, и подбородки лежали на галстуках. И все же они были бедными свиньями, отданными на милость садисту. Пандрик, в отличие от слегка небрежного Вешпфеннига и иногда снисходительного нашего командира отделе­ния, был суперсолдатом. Весь его вид был чрезвычайно неприятным. Глаза слегка навыкате, тонкие губы и лицо, по которому никогда не проскальзывала улыбка, выра­жали жесткость и абсолютную решимость или скорее свирепость. Живодер, любящий свое дело. Он не нра­вился никому, и он чувствовал это. В противополож­ность ему наш унтершарфюрер Фетт был совершенно безобидным начальником, который время от времени пытался играть в жесткого человека. Тогда он ужасно орал на всю казарму для устрашения остальных отделе­ний.

Служба была суровой и не давала никакого снисхож­дения на нашу (мою) молодость, или была как раз суро­вой по причине нашей молодости.

Распорядок дня с понедельника по пятницу выглядел таким образом:

05.00 — подъем 05.05—05.30 — зарядка

06.30—07.00 — уборка помещений и территории 07.00—12.00— утренняя поверка, затем строевые за­нятия

13.30—17.00 — тактическая и огневая подготовка 17.00—18.00 — чистка оружия и починка обмундирова­ния

19.00—20.00 — занятия (боевая техника и вооружение, гигиена, национал-социалистическое мировоззрение)

21.00—22.00 — уборка помещений (умывальника, туа­лета, помывка пола) 22.00 — прием помещений дежурным унтерфюрером.

Если до этого всё не блестело чистотой и кто-то не успел лечь в койку, начинались ночные занятия, или час «бал-маскарада». Естественно, некоторые предметы в расписании перемещались, иначе мы стали бы чисто «послеобеденными воинами».

На вечерних занятиях мы с большим трудом пыта­лись не заснуть. Когда на занятиях по военной гигиене в десятый раз вели тему «закаливание ног холодной во­дой», «поведение с женщинами за воротами казармы» с рекомендациями использовать во время процесса 14 листков туалетной бумаги, какое-нибудь усталое тело падало с табурета, что сразу же влекло за собой про­бежку по ночному сосновому лесу.

В субботу с 15 часов полагалось свободное время, точно так же, как и все воскресенье, исключая уборку территории и помещений. По воскресеньям и праздни­кам подъем был в 7.00.

Наш кривоносый старшина, однако, всегда находил возможность занять нас полностью и в эти дни. Он про­сто назначал на субботнем заключительном построении в 15.00 проверки оружия, обмундирования, снаряжения и помещений на 7.00 понедельника. Это, естественно, означало, что остаток субботы и все воскресенье мы должны потратить на то, чтобы вычистить тиковое об­мундирование до каждой ниточки, вылизать детали ору­жия до самых потаенных внутренних уголков, отдраить в казарме полы с пемзой и скребком, вымыть окна, чтобы в понедельник к 7.00 встретить любую проверку во все­оружии. Нашего старшину штабсшарфюрера Брёмера мы за милую душу могли бы отправить к черту. Однако он не был Пандриком! Он, очевидно, очень хорошо знал, что чувствуем мы, молодежь, когда у нас остается время для раздумий и хождения без дела. Как только первое наиболее трудное время подготовки миновало и по вы­ходным иногда стало появляться свободное время, но еще нельзя было покидать казарму, я начал страдать от