Анатолий Кудравец - Сочинение на вольную тему Страница 4

— Это не просто премия, а аванс наперед.

Игнату Степановичу пришлось задержаться и что-то сказать. Он и сказал:

— Сапоги мне нужны, я два раза ездил в район, чтобы купить, даже в райзо заходил, к самому Храпке, но и тот побоялся пообещать. Сношу эти — можно будет купить новые: раз уже начали выпускать, то не так просто остановить эту работу.

II

Они шли по стежке обочь дороги: высокий, несколько сутуловатый Игнат Степанович, в ватнике, подпоясанном ремнем, в кирзовых сапогах и кепке, и Валера — рослый, худой, с большими голубыми глазами и по-девчоночьи нежным лицом, усыпанным вокруг носа бурыми конопушками.

И тот и другой шагали легко, и лишь сутулость человека в ватнике выказывала, что он старше, хотя намного ли старше — на десять, двадцать лет, — издали не определишь.

А было одному семьдесят, другой пока что ходил в девятый класс.

Шли и разговаривали меж собой. Игнат Степанович — взмахивая старой брезентовой сумкой, которую держал в руке, Валера — подбивая плечом ремень раздувшейся, перегруженной учебниками и тетрадями черной сумки. Тяжелая сумка стягивала ремень с плеча, и, чтобы вернуть ее на место, Валера время от времени дергал плечом.

Говорил больше Игнат Степанович, Валера слушал. Однако ни у того, ни у другого не возникало ощущения, будто тут что-то не так или могло быть иначе. Игнату Степановичу довольно было и тех немногих слов, которые нет-нет да и подкидывал Валера, и его желания слушать. В этом желании было нечто большее, нежели обычное уважение школьника к старшему, хотя бы и соседу.

Валере хорошо было слушать Игната Степановича, следить за ходом его мысли, которая подчас делала такие неожиданные петли, как заяц, скидывая след, что нелегко было угадать, куда она поведет дальше. Однако продолжение непременно следовало, хотя и держалось чаще всего на внутренней логике, порой совсем неожиданной. Сам не замечая того, Игнат Степанович перескакивал через десятилетия, но все, о чем он говорил, хотя это было и давно, жило в его воображении так свежо и отчетливо, будто происходило не далее как вчера. Казалось, время само по себе, как некая конкретная мерка отпущенного всему живому, для него не существовало и жило лишь определенным признаком предмета разговора. Порой он забывал, что его собеседник на сорок, если не больше, лет моложе и не может знать ни того, о чем речь, ни условий, в которых это происходило. Он говорил о себе самом, он весь жил в том времени, и все оживало там.

— Вопщетки, как пора года меняет личину земли, так и люди любят напяливать на себя всякое новое тряпье. И тряпье это бывает настолько смешным, что иной раз человеку делается противно за самого себя. Это все равно как долго пить, а потом, протрезвев, увидеть себя в зеркале. Моды проходят, а все остается. И однажды, проснувшись с чистой головой и посмотрев на небо, человек вдруг открывает для себя такое, что должно бы знать давно: что солнце всходит там, где оно всходило и пятьдесят лет назад, когда ты еще бегал без штанов. Правда, тогда, может, там стоял лес, болботал тетеревами и другими птицами, а теперь поле, как плешь. Оно так: коли что есть, так не надо спешить уничтожить его. Начинают с малого, а кончается большим, и от этого никуда не уйдешь. Иному кажется, что земля пропадет, если он на ней не перевернет все вверх ногами, а выходит наоборот. В историю все идут пешком, и она сама выбирает себе любимчиков.

— Не знаю, как в истории. А мода… — сверкнул глазами Валера. — Моды тоже разные… Мода на штаны, на платья… А возьмите ракеты, спутники, атомные корабли — тоже мода. Сегодня человек залез в атом, как вот… — Валера указал на свежий холмик земли, наточенный кротом, — как этот крот в землю, и копается там, будто в своей хате. Тоже мода…

Игнат Степанович бросил косой взгляд на холмик земли, пыхнул дымом.

— Вопщетки, крот всегда корни подрывает, это ты верно подметил. А я хочу сказать так: только чудаки считают, что все начинается с них и кончается ими и что своя пядь самая большая. Допустим, сегодня и в Липнице мало кто помнит, что это была вовсе не мельница, а костёлок, — Игнат Степанович кивнул головой назад, туда, откуда они только что вышли.

— Костел? — не поверил Валера.

— Костёлок, — повторил Игнат Степанович, — И службу в нем справляли, и покойников отпевали. Только стоял он на том, польском кладбище, что за седьмой бригадой. По округе их много сидело — поляк не поляк, шляхта не шляхта. Понаехали, еще когда делились Польша с Россией. Земля всегда манит к себе людей. И они — люди как люди, хотя, скажу тебе, гонору больно много, как у собаки блох. Старались цену себе держать. Оно опять-таки: человек без цены — ничейный человек, никогда не знаешь, что он тебе выкинет.

А некоторые поврастали тут крепко. Все один к другому «пан» да «пане». Пускай себе, всякий человек должен как-то обзываться. Я сам не люблю, когда подходит к тебе с бычьими глазами, и не знаешь, чего он хочет: «здравствуй» сказать или на рога посадить. У них «пан», у нас «товарищ». А некоторые широко распростерлись тут — и земля, и леса, и батраки… Паны… Сам пан, а кроме «быдло», других слов не знает. Ну, эти сбежали вместе с поляками в двадцатые годы. И было их — разве только Яворские и Казановичи? Батраки и организовали в их подворьях кооперативы, или, как говорили, «коммунии». А почему не организовать: и дом на месте, и конюшни, и овчарни. Сады были, ставки. Оно, может, и вышел бы из всего этого какой-нибудь толк, ежели бы кто разумный взял все в свои руки, а то подохотился на это дело Рыгорка Захожий. Он долго батрачил у Яворских, все больше при конях, на конюшне. А на это много ли мужчины надо? Правда, служил потом в Красной Армии. Вернулся из войска и ничего лучшего не придумал, как опять во двор пойти, в конюшню. Коней стало меньше, и самого пана уже не было, но осталась его дочка. Она еще до революции слюбилась с батраком, тот и украл ее ночью через окно. Батька позлился, позлился, да все же дал лесу, они и построили себе хату через дорогу от его двора, вот как будем идти — за лесом, по левую руку.

Рыгор прослышал, что кругом создают коммунии и сами батраки хозяйничают, объявил коммунию и тут. Коммуния — это хорошо, да и в коммунии работать надо. И пахать, и сеять, и за скотиной ходить. Земля человеком держится, отступился от нее — и все на закат пошло. А Рыгорка был не шибко грамотен в этом. Привык при конях — «но!» да «но!». Кони и те не всегда это любят, а люди и подавно. «Но»-то можно и послухать, а есть надо! И пошли под нож — то баран, то овечка… Словом, погнали Рыгорку из начальства. Выделили ему земли. Садись, Рыгорка, и воюй, шевелись. Да недолго он сидел там: только и успел поставить хату, а тут колхоз начали собирать, он и переехал в поселок. Зачем я, говорит, буду там обстраиваться, чтоб посля снова перевозиться. Да уж одним ходом. Оно и верно.

Можно сказать, он первым и записался в колхоз. Пошло еще человек десять. А председателем выбрали Габриеля Василевского, из Кутиня. Тут много понаехало, как стали землю нарезать. Ведомо, земля добрая, ухоженная. И леса много. Пришел он тогда и ко мне:

«Давай, Игнат, в колхоз. Что ты будешь на хуторе сидеть. Да и надо. Пойдешь ты, за тобой остальные пойдут. На тебя многие кивают».

«Ну и нехай кивают, — говорю. — А я хочу поглядеть, что вы будете делать, когда последнюю овечку Казановича под нож пустите».

Так, знаешь, кажется, человек человеком, а тут раскраснелся, как бурак. Потом мы сошлись с ним, он и за кума у меня был, Соню крестил.

«Ты с этим не шути, — говорит, — А то за такие шутки можно далеко угодить». И аж слюной брызжет в глаза: была у него такая болезнь, много слюны во рту собиралось. Так что ж ты ее на людей пускаешь.

«Ты во что, Габриель, — говорю ему, — слюной на меня не пырскай, лучше возьмись хоть какой порядок в колхозе навести. А колхоз, вопщетки, дело добровольное: хочу — иду, хочу — нет. И что до овечек, то правда. Почему-то у вас, в колхозе, они болеют, и вы их прирезаете, как неделя — так овечка, а у всех других людей они живут здоровые».

«Легко тебе говорить. Попробовал бы сам на моем месте».

«На твоем месте я не был и, по всему, не буду. Нет у меня такой прыти. Делаю, что умею. Мне бы со своими рубанками и прочей такой амуницией управиться. А что про овечек сказал — так запомни: это не я один вижу».

Он-то и сам это знал, да кому приятно, когда тебе твоим же в глаза колют. Потом прислали Вержбаловича. Габриель рад был, что скинул наконец начальницкую заботу с головы. Забота заботой, а и тюрьмы стал побаиваться. Совсем люди осмелели, тащить начали. И не в колхоз, а все из колхоза. И не только ночью, но и днем. А у Габриеля смелости духа не хватало, чтобы заступить кому дорогу. Командовать тоже надо иметь талант. Это не то что на коров: кнутом замахнулся — они и пошли. Люди! Он раз пошел, а два в голове понес, а ты кумекай, что к чему. А костёлок раскатили уже при Вержбаловиче.