Анатолий Маркуша - Последний парад Страница 4

— Налетай, ребята, грабь, что кому понравится! Алексей Васильевич пробыл в том складе не дольше трех минут, обругал майора и ушел на самолетную стоянку. Увидев, как другие из перегонной группы накинулись на радиоприемники, ковры и прочее, сваленное в громадные кучи барахло, он ощутил непреодолимый приступ брезгливости. Что же это за люди, что за народ?..

Интенданта военной поры и склад трофейного имущества он вспомнил теперь, возвратясь из поездки в Берлин, где уклонился от произнесения речей и тостов, о чем его просил руководитель делегации. Теперь он ехал в военкомат, куда следовало сдать отчет о командировке. Ехал в троллейбусе, грустный и злой, спрашивал себя: так где она — справедливость? Победили — кто? Как живем мы и как живут побежденные? Что-то не так… в нас самих, пожалуй, не так…

На сиденье впереди Алексея Васильевича сидела совсем молодая женщина, хорошо и модно одетая, она громко бранила крошку-дочку, что вертелась у нее на коленях и, выйдя из себя — ребенок не хотел подчиняться матери, — хлестко стеганула малышку по голове.

В поседевшей, некогда контуженной голове Алексея Васильевича завертелись красные круги, как бывало в тяжелых воздушных боях, и, теряя контроль над собой, он схватил еще крепкой клешней взбеленившуюся мамашу за шею, притиснул и совершенно несвойственным ему образом, рявкнул по-фельдфебельски:

— Отставить! Кого бьешь, сука?! Ребенка…

Он не помнил, как очутился на тротуаре, почему-то в объятиях милицейского капитана, у Алексея Васильевича сильно стучало сердце и подрагивали пальцы рук:

— Нельзя так, отец, нельзя! Она факт — стерва, по если бы ты ее часом поуродовал, отец…

Троллейбус катил дальше, в сторону Белорусского вокзала. Капитан разжал хорошо натренированные объятия и усмехнулся:

— Грехи наши тяжкие… А ты однако здоров, отец, — и отпустил Алексея Васильевича, посоветовав малость пройтись, подышать успокоиться.

Размашисто шагая в направлении военкомата — дожидаться следующего троллейбуса не имело смысла, Алексей Васильевич не доехал до цели всего одну остановку, он обнаружил, что его большая и четкая тень следует впереди, и подумал: ухожу от солнца. Это открытие почему-то огорчило его, хотя в свое время он не знал лучшей позиции для успешной атаки — с пикирования на большой скорости, от солнца, слепящего врага, а его делающего невидимым. В последнее время он стал все чаще расстраиваться по пустякам. А когда случайно обнаружил, что Лена, разведясь с мужем, начала покуривать и вовсе ударился в панику. С неделю не находил себе места. По части легких у Лены не все было в порядке, и Алексей Васильевич терзался: если что — на кого тогда Тимоша останется?

«Я совершенно спокоен, — мысленно произносил Алексей Васильевич. — Все будет хорошо, все будет нормально». И все-таки он выполнил разворот на девяносто градусов влево, оторвался от собственной тени. Переулок продувался прохладным ветерком. Ветерок успокаивал. Когда-то он очень любил бездумно повторять знаменитое изречение мудрого царя Соломона: «Все проходит». Он и сегодня не брал под сомнение эту очевидность, хотя был готов чуть-чуть скорректировать Соломона: «Все проходит, оставляя свой след». Да. И тень — след…

В тот печальный день косая тень его персонального последнего «мигаря» отчетливо чернела на белесом, словно застиранном, бетоне. Алексей Васильевич был еще свой, но отчасти уже и чужой. На аэродром его пускали, а с полетами было — хуже некуда, медицина вынесла не подлежащий обжалованию приговор: к летной работе ограниченно годен. Это означало, что реактивная авиация для него кончилась.

«Мигарек» стоял расчехленный.

Алексей Васильевич неспешно поднялся в кабину, занял привычное место и закрыл фонарь. В кабине было тихо и душновато.

«Вот и все. — Он осмотрелся слева направо и снизу вверх, как учили еще в летной школе, как он привык оглядываться перед каждым запуском двигателя. Он погладил желтый бочонок РУДа[1] и представил себе прощальный пилотаж, когда, задыхаясь от перегрузок, он тянул машину в зенит, одновременно оборачивая ее одной, другой, третьей замедленной бочкой и переходя в отвесное пикирование, строго следил, чтобы сваливание шло точно «через крыло», в идеально вертикальной плоскости. «Мигарек» должен был склонится к земле плавно, не запрокидываясь на спину и только по окончании маневра набирать скорость. — Вот и все… Теперь уже никогда…»

Сидя теперь в закрытой кабине, мирно дремавшей на краю бетона машины, он так ярко представлял себе, как все было… было…! И что-то стронулось в душе. «Этого еще не хватало, — подумал Алексей Васильевич, — морда-то вся мокрая. — Он даже не сразу поверил — плачу?!»

К машине подошел техник звена. Оценил ситуацию, удивился, конечно, но никак своего удивления не проявил, деликатно замер около стремянки, потупившись и помалкивая.

Все проходит.

Так завершилась пилотская жизнь. И хочешь — не хочешь, приходилось идти за тенью…

Они сидели в тылах Дома офицеров, над самой водой небольшого озерка. На зеленоватой воде белели прогулочные лодки, небо едва проглядывало сквозь густую листву старого парка.

— А чем, деда, все-таки хорошо летать? — неожиданно спросил Тимоша и уставился в дедовы глаза, как никто больше не умел смотреть, — настырно, малость подозрительно и… ласково. — Ну, чем? Вот воробьи летают, видишь, им тоже хорошо?

— Летать тем хорошо, что только там, — Алексей Васильевич вскинул руку к небу, — ты на самом деле свободен, Тимоха, сам себе — бог, царь и воинский начальник…

— А радио? — немедленно отреагировал дотошный Тимоша, — Ты же сам говорил — земля командует, земля велит или не велит…

«Надо же, запомнил, — умилился Алексей Васильевич, — такой шпингалет, а размышляет?» И сказал:

— Земля велит, а ты — щелк! выключил рацию и сам с собой остался. Так, конечно, не полагается, но… возможность имеется».

— И ты выключал?

— Был случай. Пришлось. Земля велела: катапультируйся. А я решил — сяду. Одна нога, правда, не вышла… Ну, мне подсказывать стали — как, да чего делать и думать мешали, тогда я передал: «Ответственность за посадку на одну ногу принимаю на себя. Конец связи». И щелкнул тумблером, вырубился в тишину.

— И сел?

— Сел.

— А тогда?

— Тогда меня стали таскать по кабинетам и лечить мозги: почему нарушил, да как посмел уйти со связи, ну, и тэдэ и тэпэ…

Действительно, после той лихой посадки таскали Алексея Васильевича усердно, допрашивали с пристрастием, распекали на все корки, и на каждой следующей ступеньке крутой иерархической лестницы «добавляли» — кто пару суток ареста, кто временное воздержание от присвоения очередного воинского звания, кто снижение в классе. Это продолжалось до тех пор, пока выведенный из терпения Алексей Васильевич не подал рапорт, указав, что по уставу нельзя давать больше одного взыскания за одно нарушение, поэтому он, де, покорнейше просит, наконец, решить, что ему «причитается»? После этого демарша он предстал пред ясными очами командарма. Генерал довольно долго разглядывал Алексея Васильевича, прежде, чем заговорил:

— Обстоятельства чепе мне известны — убрал шасси у самой земли, зацепил встречными щитками колес за полосу… правый щиток деформировался и нога не выпустилась… Приказали катапультироваться, приказание игнорировал… Сел. Про это не говори. Скажи зачем, слышишь, за-а-ачем убирал ноги у самой земли?

Вопрос труднее невозможно было придумать. Как отвечать: виноват — ошибся? Хотел удивить мир? Себя показать? Все в подобных ответах было бы и правдой и… враньем…

— Извините за вольность и позвольте спросить: как перевести с циркового жаргона словечко «кураж»? Все искусство арены держится на этом понятии. Есть кураж, и акробат под куполом цирка творит чудеса и жонглер перешагивает, казалось бы, за пределы человеческих возможностей, и вольтижер держит немыслимый темп, будто подзаряжается энергией от лошади. Есть кураж — есть искусство, а нет — остается только работа…

— Выходит ты — циркач… — и неожиданно генерал пропел вполголоса: «Частица черта в нас заключена подчас…» Ну, а если, положим, я поставлю задачу повторить посадку на одну ногу, ты гарантируешь, что сядешь?

— Виноват, товарищ генерал, но как я смогу выпустить только одну ногу, чтобы другая осталась в куполе?

— Я тебя о чем спрашиваю — сможешь сесть или не сможешь?

Мгновение было критическим. И Алексей Васильевич это почувствовал.

— Сяду. — сказал он, не отводя глаз от лица командарма.

— Очень мне интересно понять, кто ты — самоуверенный нахал, авантюрист, циркач или летчик элитной породы? — И командарм вызвал подполковника Новикова, инспектора по технике пилотирования.

Из последовавшего разговора Алексей Васильевич понял — речь о его судьбе велась в этом кабинете уже прежде.