Игорь Николаев - Лейтенанты (журнальный вариант) Страница 4

Запомнилось и насторожило то, что наши лейтенанты-педагоги даже не шевельнулись, чтобы помочь.

С одеждой проще.

У шинелей — сказочной красоты курсантские артиллерийские петлицы. Черное сукно, ярко-красный кант, “золотой” позумент, в центре “золотые” пушечки крест-накрест.

В минометном батальоне комсостав, начиная с комбата майора, носил артиллерийскую форму. По возможности так же одевали и курсантов.

Мне хотелось попасть в танкисты. В анкетах писал, что имею шоферскую подготовку в надежде, что придадут значение. В военкомат специально явился в шоферском комбинезоне (перед армией стажировался в нем на грузовике). Не помогло.

Гражданскую одежду приказали отослать домой. Когда сдал в отправку узел, в душе что-то дрогнуло — наглядный разрыв с домом, с прежней жизнью. А что теперь? И что потом?

Само училище, особенно внутри, понравилось чрезвычайно. Не военным обликом, а сходством со школой перед новым учебным годом. Светлая с большими окнами спальня, чистенькие лестница и классы пахли краской и побелкой. Щемящий запах расставания с прошлым и обещанье неожиданного и интересного будущего. О том, что впереди война, как-то забылось. А ведь запах школы — последний мирный запах...

В спальне двухъярусные кровати с пружинными сетками. Я, конечно, на верхнюю! Каждому курсанту отдельная тумбочка. В окнах — начинающая золотеть зелень. Живи и радуйся, но — полгода! Немцы у Сталинграда. Душат Ленинград.

Как всегда, нашелся и брюзга: “Казарма — мертвый сарай. А когда заставят все укладывать и устанавливать по ранжиру — кладбище...” Его слушали растерянно и доверчиво — человек уже служил.

Я осадил нытика. Объяснил, что здесь не пионерлагерь (сам ни разу в нем не бывал) и не у тещи на блинах (еще меньше понимал, что это означает, но звучало лихо!). Высказался, конечно, глупо, но окружающие развеселились.

Оглядываясь, понимаю: с этого и началось восхождение в ротные авторитеты. Имел суждение обо всем: от правильной намотки портянок до сроков открытия второго фронта.

Яблоновский назначил меня своим связным. Связной командира роты — было отчего утвердиться в собственном мнении “самым-самым”. Выполняя приказы старшего лейтенанта, не бегал — летал!

В роте два взвода. Командиры-лейтенанты-преподаватели. Плотный краснолицый Капитонов (наш взвод) и сухощавый, в узких кавалерийских рейтузах Казакевич. Двух курсантов Яблоновский назначил их помощниками — “помкомвзводами”. Один из них произвел впечатление в день прибытия. На вызов Яблоновского паренек в поношенной длинной командирской шинели подошел строевым шагом и четко представился, вскинув ладонь под козырек! Нам предстояло этому еще научиться, а он уже умел! Во все время нашего обучения он выделялся сноровкой, и я не сомневался, что Акиньшин на фронте себя покажет. Вторым помкомвзводом стал мой одноклассник по школе в полярном поселке Абезь. Вилен Блинов — горбоносый “фитиль” из Харькова. Соперник в школьной любви, главный враг.

Меня совершенно неожиданно выбрали в ротные запевалы.

Яблоновский обожал лихую маршировку. Ведя роту из бани мимо главного места города, рынка, всякий раз останавливал нас:

— Рота! Поднимем базар?

— Поднимем! — гаркал строй.

Старший лейтенант “подсчитывал ногу”, и я заводил коронную:

Ты лети с дороги, птица,

Зверь, с дороги уходи.

Рынок бросал торговлю: “Курсанты идут!” Покупатели и торговцы бежали к оградке, за которой тяжелым шагом плыл наш строй.

В ротных связных бегал недолго. Жене старшего лейтенанта нужен был не связной мужа, а денщик по хозяйству.

После приближенности к власти упасть в рядовые — катастрофа. Ничего не поделаешь: все сержантские должности заняты и обжиты. Помимо Блинова сержантами стали еще два моих одноклассника. Ну что ж: рядовой так рядовой, но досадно... Я и не предполагал, как мне повезло. Не испытав бесправности человека, которому только приказывают, командиру иногда трудно понять бойца — того, кто зачастую решает исход боя.

На тактике взвод запнулся перед широкой канавой.

— На той стороне противник, — объявил Капитонов. — Приказываю: атаковать!

— В брод! — заорал я и, боясь, что опередят, ринулся в тухлую воду.

За мной полвзвода — кто быстрее. Но я — первый.

Вымокший, в сапогах, полных вонючей жижи, я, семнадцатилетний, впервые в своей жизни произнес перед строем звонко и гордо:

— Служу Советскому Союзу!

Козлов, перейдя канаву вместе с преподавателем и другими оставшимися на берегу по переброшенной неподалеку плахе, поздравил меня, соседа по строю, на свой лад:

— Шел бы ты отсюда, от тебя смердит.

— Не сдохнешь! — осадил я его.

Бросок в канаву — это героический поступок. Благодарность перед строем — особая награда! Чего тут скромничать... Я и не скромничал.

Подъем в 6. Отбой в 22. Весь день: “Шевелись! Бегом! Шире шаг!”

Тяжело... К отбою ноги еле-еле. Зато сон мертвый. Жаль, короток: едва закрываешь глаза, раздается вопль дежурного: “Подъем!” На часах —шесть. За окном утро.

В училище, свободно читая учебную карту, я быстрее других разбирался в нанесенных на нее тактических знаках: “траншея”, “минометный взвод на огневой позиции” и тому подобное.

Для парней, впервые узнавших о топографии, она была китайской грамотой, а я сдуру злился на парней за их бестолковость. Считал, что они валяют дурака. Особенно Козлов. Я не выдержал и цыкнул на Козлова:

— Чего ты прикидываешься! Это проще пареной репы!

Ребята загоготали:

— Козел — репа!

Тот зашипел:

— Ты со своим сальным носом везде лезешь, всех учишь!

Взаимная неприязнь между мною и моими бывшими одноклассниками тянулась из школы. Школа, где учились эвакуированные дети, находилась в поселке Абезь, на берегу реки Уса, притоке Печоры. Интернат стоял севернее Полярного круга, школа — южнее. Мы пересекали Полярный круг, самое малое, два раза в день. Зимой — мрак и в небе игра сполохов. Весной и летом — незаходящее coлнце.

В Москве я учился в уникальной Средней художественной школе. Отличник по общеобразовательным предметам (фотография на стенде) и лишь подающий надежды по основным дисциплинам — живописи и рисунку. Где ж было тягаться с силачами своего класса, с таким, как Женя Лобанов, впоследствии участвовавшим в восстановлении Севастопольской панорамы. Или с Витей Ивановым, справедливо ставшим не только академиком, лауреатом, и прочая, прочая, но и зачинателем вошедшего в историю “сурового стиля”, вырывавшегося из общей соцлакировки.

В Художественной школе я был тих и неприметен. В эвакуации самовозвысился — еще бы! — я знал, кто такие Джотто или Веласкес, а окружающие о них понятия не имели. Дерзил учителям — они были слабее московских, а где можно было найти других в войну в этих местах?

И все это я делал, рисуясь удалью перед красивой девочкой из младшего класса Лялей. С девушками я был робок. Первая любовь, свет в окошке — Ляля (подлинное имя — Лейла, по-арабски — “Тюльпан”). Она обожала танцы. Я танцевать не умел, но в начищенных ботиночках по визжащему снегу, под игрой северного сияния, через Полярный круг в клуб на танцы. Вилен Блинов, заметный танцор, влюбленный в Лялю, составлял с высокой девушкой эффектную пару. Как же я страдал... Ревнуя и ненавидя этого “фитиля”, в школе отравлял ему жизнь как мог. Распоясавшись, стал притчей во языцех. Меня даже в комсомол не допустили при обязательном записывании туда старшеклассников. В аттестате получил: “При посредственном поведении”.

В комсомол меня приняли в училище. Я гордился, что за меня голосовали старшекурсники, воевавшие на Волховском фронте и попавшие сюда из госпиталей.

Осенью 1946 года мы с Лялей (она воевала вместе со мной — карточкой в кармане гимнастерки) столкнулись на московской улице с бывшей директрисой абезьской школы. Я обрадовался:

— Вы мне в сорок втором “волчий билет”, чтоб, кроме фронта, никуда?!

А там с концами?! А я вот он! И в институте!

Приемная комиссия ВГИКа поинтересовалась: не буду ли я, с таким буйным прошлым, раненый и контуженный (уволен из армии по состоянию здоровья в столь молодом для офицера возрасте — 21 год) опасен для педагогов?

Посмеявшись, решили, что я выдохся. Экзамены на художественном факультете прошли благополучно.

Мои одноклассники, нацепив на петлицы треугольники, всерьез возомнили себя начальством, оставшись недотепистыми провинциалами. Когда они пытались ставить меня на место, я потешался над ними на радость роте.

Меня грызла зависть: почему они командуют мною, а не наоборот?! Тем более было невыносимо терпеть над собой ненавистного Блинова!

Разбитной (казавшийся себе таким) столичный парень с Кропоткинской против провинциалов. Я дергал их за каждую оговорку, за неумело поданную команду...