Анита Мейсон - Ангел Рейха Страница 4

– Конечно, герр капитан. Нас пятеро.

– Сколько?

– Пятеро, герр капитан.

– Понятно. – На руке Толстяка было кольцо. Широкое золотое кольцо. Он постоянно крутил его на пальце.

– Что ж, надеюсь, вскоре нам пришлют пополнение. Пять человек маловато для эскадрильи.

По жестяной крыше ангара и раскисшей земле снаружи стучал дождь. Эрнст прислушался к шуму дождя.

Толстяк вышел из-за стола.

– Тот рисунок на стене. Кто нарисовал?

– Я, герр капитан. Я иногда рисую в свободное время.

– Правда? Весьма неплохо. Уверенные линии. Я разбираюсь в такого рода вещах. Кто там изображен, кстати?

После короткой паузы Эрнст сказал:

– Барон Манфред фон Рихтгофен, герр капитан.

– А…

Спустя несколько секунд Толстяк подошел к стене, откнопил рисунок и вручил Эрнсту.

– И тем не менее полагаю, ему здесь не место, – сказал он. – Он смотрится странно, вам не кажется? Теперь эскадрильей командую я.

Эрнст засунул рисунок в планшет и откозырял.

Вдали от пожаров Берлина ночь опустилась на землю подобием черного покрывала. Мы летим в его складках. Мы держимся самого края полей и прячемся за живыми изгородями. Я едва не задеваю колесами верхушки кустов. Хвала Господу за этот легкий самолетик, которому все нипочем.

Секунду назад я спугнула кроликов. Они метнулись прочь по волнующемуся лугу, словно рыбы, встревоженные брошенным в воду камнем.

Луна светит достаточно ярко, чтобы видеть все это. В лунном свете трава кажется темно-зеленой, кролики серовато-коричневыми. Лес тянется вдоль горного хребта густо-черной полосой. Канал похож на серебряный клинок.

Скалистая луна. Подобная детскому лику. Безмятежная, таинственная, невыносимо прекрасная луна. Луна любовников.

Не надо. Подумай о чем-нибудь другом.

Луна бомбардировщиков.

Эрнст, как и все, носился среди обломков кораблекрушения по волнам послевоенной жизни. Он выжил. Орден «За боевые заслуги» превратился в странную вещь, обоюдоострую и ненадежную: в талисман и в предмет злобного презрения. Эрнст сторонился злопыхателей. В то же время он не особо жаловал и людей, почитающих талисманы, но они давали ему возможность зарабатывать на хлеб с маслом.

Он летал для толпы. Везде, где находил толпу и мог взять напрокат аэроплан. Аэропланов было мало. Потом вдруг они и вовсе исчезли. Победители запретили аэропланы.

Все пилоты в стране превратились в фанатиков. Аэропланы строились в спальнях и садовых сараях. Детали аэропланов провозились по дорогам под видом стеллажей или сельскохозяйственного инвентаря и собирались воедино в лесах при свете факелов. Разумеется, как только они поднимались в небо, их обнаруживали и конфисковывали.

Эрнст перестал летать, поскольку летать было не на чем, и занялся торговлей. Главная трудность здесь состояла в поиске покупателей. Деньги взбесились, и людям платили дважды в день, поскольку жалованье, выданное с утра, к вечеру совершенно обесценивалось.

Тогда Эрнсту было двадцать пять, а мне десять. Я понятия не имела, что мир рушится. Я жила в своем безопасном мире. Мой отец был сельским врачом.

Эрнст умудрялся кое-как сводить концы с концами, а когда деньги снова встали на ноги, встал на ноги и он. К тому же в стране опять появились аэропланы – маленькие, неспособные летать очень быстро, очень далеко или очень высоко, но все же аэропланы. Эрнст стал торговать аэропланами.

Вскоре, на пару с компаньоном, он начал строить и продавать свои собственные спортивные аэропланы. Дело оказалось прибыльным. Эрнст обладал природным чутьем авиаконструктора и умел улыбаться такой улыбкой, при виде которой у вас сразу возникало желание купить предложенную вещь. Но он не вкладывал душу в работу. По большому счету ему было наплевать, покупают у него аэропланы или нет, покуда он мог летать.

В конце концов Эрнст снова стал зарабатывать на жизнь полетами. Он придумал ряд пилотажных номеров, заканчивавшихся трюком с платком. Чтобы создать рекламу своим выступлениям, он исполнил номер «полет под мостом» и номер «можно ли проскочить между теми двумя башнями». В обоих случаях нелегально. Он прикрепил к шасси полозья и совершил посадку в Альпах.

Альпийский летный клуб подал жалобу. Воздушная полиция рвала и метала. Публика смеялась и валом валила через турникеты.

Только через несколько лет Эрнст снова встретился с Толстяком.

Я следила за карьерой Эрнста по газетам. Он казался мне божеством. Я не смела произнести вслух имя своего кумира из страха осквернить его. Я расстраивалась, если с газетой с фотографией Эрнста обращались непочтительно.

Мечта о полете преследовала меня с раннего детства. Одним из первых моих воспоминаний остался сон, в котором я летала часами над окрестными лесами и долинами, взмывая к облакам и устремляясь вниз. Я просыпалась с чувством такой острой тоски по небу, что плакала. Этот сон снился мне на протяжении всего детства и каждый раз опустошал меня. Они приходили как воспоминания об иной жизни, эти сны; как послания из мира, где я жила когда-то. Я никому не могла рассказать о них. Я втайне оплакивала свою потерю, свое падение.

По мере моего взросления такие сны снились мне все реже, становились все бледнее. Жизнь была делом практическим, и я занималась жизнью. Иногда я поднимала глаза и смотрела на аэроплан, пролетающий по небу. Он вызывал у меня интерес, но отстраненный. Да, полет, но осуществляемый механической силой. Само существование такой машины подтверждало тот факт, что человек летать не может.

И все равно, наверное, там здорово, думала я. Небо казалось мне страной, населенной птицами, терпящей нашествия гроз. Бескрайним морем со скалами-облаками. Царством, полным чудесных тайн.

Эхо старой тоски звучало в душе. Я безжалостно прогоняла всякую мысль о небе. Я знала пределы человеческих возможностей.

Потом однажды я увидела планер. Мне было двенадцать, и я участвовала в семейном пикнике. Мы расположились возле ручья на травянистом склоне. Стоял теплый день, и рои желтых бабочек плясали над водой там, где она бежала по валунам и была совсем прозрачной. Петер с несчастным видом созерцал свои туфли. Отец минуту назад сделал ему выговор за что-то. Мать нарезала пирог.

Крестообразная тень пронеслась по скатерти, на которой была разложена наша еда, и я вдруг задохнулась, словно что-то пронзило мое сердце. Я подняла глаза.

Изящество. Легкое парение в вышине. Движение в величественной тишине.

Я вскочила на ноги. Я смутно сознавала, что мне велят сесть. Слезы подкатили к глазам. Затуманенным взглядом я следила за полетом планера над деревьями. Теперь он спустился ниже и разворачивался, а когда он наконец развернулся, я увидела лицо пилота.

Я с ужасом поняла, что планер идет на посадку.

Но я же должна увидеть! На дрожащих ногах я взбежала вверх по откосу и, задыхаясь, достигла ведущих в поле ворот ровно в тот момент, когда планер устремился вниз.

Неожиданность события и материальность планера потрясли мня. Вот он, созданный из простого дерева и ткани. Я лелеяла несбыточную мечту, а теперь видела перед собой нечто совершенно реальное. Какая связь может быть между мечтой и реальностью? Нужна ли мне реальность?

Еще несколько мгновений я цеплялась за свою мечту, а потом отпустила ее. Это меня устроит. О, это меня устроит.

За секунду до того, как я двинулась обратно вниз, я услышала пение планера.

Он оказался не совсем бесшумным, как мне показалось поначалу. Его крылья пели, рассекая воздух. Мелодичный странный звук, похожий на голос пастушьего рожка.

Он пленил мою душу, мое сердце, мое воображение.

Мой брат Петер, который на два года старше меня, служил постоянной мишенью отцовского гнева. Почему? Что он сделал? Добрый мальчик, увлекавшийся коллекционированием марок.

Дело в том, что отец всегда гордился своим сыном, но хотел гордиться еще больше. Именно из глубокого чувства долга он постоянно изводил и доставал Петера, нанимал учителей, известных своей суровостью, отказывался хвалить его за умеренные, а не блестящие успехи и в конце концов отослал в школу-интернат, ужасное место, откуда брат приезжал на каникулы, похожий на безжизненное привидение.

Ни один отец на свете никогда не обнаруживал большей педантичности в своей суровости.

Петер неряшлив. Воротничок у него мятый, волосы у него слишком длинные. Петер держался невежливо со своей теткой. Петер слаб в математике. Петер ленив. Петер забросил игру на скрипке. Петер сутулится.

Петер стоял навытяжку, бледный как полотно, и тик передергивал его щеку.

Когда брат совершал тяжкое преступление, в дело шла трость. Тяжкими преступлениями считались ложь и открытое неповиновение. Лгал Петер редко и единственно от страха и отчаяния, а неповиновение выказывал лишь в приступах бессильной ярости, но наказание никогда не смягчалось. В вопросах чести и родительского авторитета компромиссы недопустимы.