Владимир Шорор - Найдется добрая душа Страница 4

— Зачем же? Есть такой город Евпатория. Не слыхал? Находится в Крыму.

— Я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно отвечаю. Какой-то директор санатория великолепно поставил дело. Пришло сразу три письма: сплошные восторги. Посмотри, что там. И если такие райские кущи, как пишут, надо похвалить, отразить опыт. Учти: это срочно. А то к оздоровительному сезону мы почти ничего не давали… — Он хотел сказать что-то еще, но тут внесли газетные полосы. Никаноров сразу поднялся, понимающе кивнул Гребцову — тот дежурил по номеру.

— Счастливо тебе, старик, — сказал Гребцов. И собранный, весь зоркость, весь внимание, склонился над полосой — черновой страницей завтрашней газеты.

Выполнив задание редакции, Никаноров накануне отъезда пришел на санаторный пляж. Он долго лежал на золотистом горячем песке, испещренном отпечатками легких пляжных туфель и чьих-то беззаботных босых ног. И виделся ему другой песок — бурый, пыльный песок пустыни и другие следы на нем. Следы кирзовых сапог, танковых гусениц, копыт артиллерийских коней. И на передней упряжке, везущей 107-миллиметровый миномет, скачет с карабином за спиной, в прямо посаженной пилотке, с темным от пыли лицом, Иванов, старший ездовый. В горле у Никанорова пересохло, губы растрескались, хоть бы глоток воды! Он догоняет Иванова. Тот на ходу достает из переметной сумы немецкую фляжку, обшитую сукном:

— Водичка, товарищ лейтенант!

— Откуда? — сияет Никаноров.

— Энзэ, — хитро улыбается Иванов.

Уже третий раз сегодня, когда становится невмоготу от жажды, у Иванова обнаруживается энзэ — неприкосновенный запас, давно всеми выпитый. Вода теплая, солоноватая. Глоток, другой, третий. Выпил бы все — нельзя, хотя никто не запрещает, никто не укорит. Отдает флягу Алферову. И тот, после трех глотков, передает еще кому-то, кажется, Хихичу. Иванов пьет после всех, подмигивает:

— Дай бог не последнюю!..

И понимает Никаноров: есть еще у Иванова запас. А вокруг — песок и зной, серый, грязный, горячий песок… Да было ли все это?

Он смотрит на прохладную морскую синь, на загорелых людей в ярких купальниках, на струйки воды, фонтанчиками бьющие в бетонных чашах, и опять, как тогда в деревне, чувствует смутное беспокойство и какую-то вину перед Ивановым.

И вновь он успокоил себя тем, что Гребцов подал мысль самую правильную, что письмо из колхоза еще не получено, и уж когда он приедет, то сразу возьмется за Подшивалова.

В Москве Никаноров не нашел в своей почте никаких известий от Иванова. Пометил в специальной книжке среди предстоящих дел: письмо Васильичу. И отправил его перед самым отъездом в Туву. Там, где-то у подножья хребта Танну-Ола, строился металлургический комбинат. Работа, по сигналу с места, шла медленно, не хватало инженеров и рабочих, стройматериалы везли издалека и в пути половину ломали. Гребцов поручил Никанорову написать критическую корреспонденцию. За этой работой отодвинулось и на время даже несколько позабылось дело Иванова.

Когда Никаноров сдал тувинскую статью и получил новую командировку — в Голодную степь, пришло долгожданное письмо. Все было, как условились: убедительные и обоснованные факты о хищениях, которыми занимался Подшивалов. В конце стояло пятнадцать фамилий, незнакомых Никанорову — механизаторы, птичницы, зоотехник, счетовод. Подписался и сам Иванов, поставивший, как советовал Никаноров, все свои звания: колхозник с 1930 года, ветеран войны, орденоносец.

О своей болезни Иванов писал мало: поболел, повалялся в больницах, теперь чувствую себя получше. И Никаноров, конечно, не знал, как Иванов, измученный болями, ослабевший, ходил по учреждениям областного города, добился приема у самого высокого начальства в обкоме и прокуратуре и все же положил на стол описание всех подшиваловских дел.

Никаноров перечитал письмо, задумался. Хоть бы на день раньше! Мысленно уже летел он в Голодную степь. Вчера был подписан приказ, получены деньги, заказан билет на ташкентский самолет. Но перед ним, как наяву, встала фигура Иванова в гимнастерке и с карабином, конный полк, мчащийся в бой, и чувство давнего, неоплаченного долга победило все. Решительно вошел он в кабинет Гребцова. Тот правил гранки.

— Старик, — оказал Никаноров, — сделай доброе дело. Переиграй мою командировку.

— А что случилось?

— Вот куда я обязан ехать. — Никаноров положил на стол письмо.

— Ах, это, — сказал Гребцов, просмотрев первый лист. — Помню, помню. Еще немного повременим.

— Сколько можно? — спросил Никаноров раздраженно. — Люди там ждут, Подшивалов процветает, а мы резину тянем.

Гребцов нахмурился, тень недовольства легла на его лицо.

— Миша, я же сказал: все сделаем в свой час. Положись на меня.

Никаноров почувствовал — нет, Гребцова не убедить.

— Если ты, старик, упорствуешь, перенесем этот разговор в кабинет главного. Он как раз у себя. Пойдем к шефу! Вставай!..

Гребцов не терпел, если грубо тянули его к редактору. И Никаноров предвидел — Гребцов рассердится, станет официально-замкнутым. Но тот лишь укоризненно вздохнул:

— Эх, Миша, Миша… Мне стоило усилий выбить эту командировку именно для тебя. Главный хотел послать какого-то писателя. А я говорю: зачем нам варяги, когда есть свой знаток Голодной степи? Напомнил: ты открывал эту тему читателям. Сколько — уже лет восемь прошло? — а я помню твои очерки. Особенно «Покорители пустыни»…

Никаноров беспомощно и благодарно улыбнулся, а Гребцов продолжал:

— Неужели тебе не хочется опять туда съездить? Посмотреть, что стало? Встретиться с теми ребятами, первыми строителями, узнать, как сложились их судьбы? Увидишь город, где стояли вагончики и палатки. Увидишь плантации и сады, где была пустыня…

Слова его точно попали в цель. Какой журналист не мечтает вновь попасть к людям, о которых писал когда-то?

А Гребцов победно завершал свое наступление:

— Да что изменится с твоим Подшиваловым за две недели? Вернешься — обещаю твердо! — сразу поедешь в Сибирь.

— Убедил! — сдался Никаноров.

— Еще не раз спасибо мне скажешь. Благодарность могу принять и натурой. Привези-ка, старик, дыньку из Гулистана. Ах, какие там дыни! Упоение…

Никаноров помнил, что Гребцов и в студенческие годы слыл гурманом. Однако над ним не подсмеивались, а относились к маленькой его слабости сочувственно. Знали: отпечаталась в его памяти навсегда ленинградская блокада. Гребцов перенес ее подростком, полуживого, в страшную зиму сорок второго года, вывезли его в Узбекистан. И с тех пор неповторимо ароматный запах свежеразрезанной дыми, урюка, винограда связывался для него с выздоровлением, с возможностью жить.

Никаноров заверил, что дыню привезет, и ушел успокоенный, довольный.

На другой день он уже глядел в окно самолета, плывшего на высоте десять тысяч метров где-то над Аральским морем.

А когда, через две недели, радуясь успешной командировке, встрече с Москвой, с дочками, нагруженный дынями, он появился в редакции, ему вручили телеграмму.

«…По силе возможности, — прочитал Никаноров, — Иванов просит приехать плохо с ним совсем плохо Дарья Матвеевна…»

Устало он опустился на стул. Потом, мысленно казнясь, пошел в кабинет Гребцова договориться о командировке, а заодно отдать дыни.

— Привез? — воскликнул нежно Гребцов. — Ну, старик, ты просто меня потрясаешь. Ай, спасибо, вот уж спасибо!

Он вдруг осекся, взглянув на Никанорова.

— Почему такой мрачный? Что произошло?

— Человек один умирает. Когда-то, можно сказать, меня спас.

— Молодой?

— За шестьдесят.

— Ну, старик, что же тут… Тут ничего не скажешь. — Сочувствуя товарищу и желая хоть чем-то его утешить, умный Гребцов добавил: — Понимаю тебя. Я сам недавно свояченицу хоронил…

Никаноров получил командировку и поехал в транспортное агентство. Билеты на день вперед были проданы. Он пробился к начальнику, показал телеграмму, корреспондентское удостоверение, — и билет нашелся.

Назавтра он уже подъезжал к знакомому дому. Еще не выходя из машины, понял, что опоздал. У открытых настежь дверей толпился народ и стояла крышка гроба, обтянутая кумачом. Никаноров прошел под любопытными взглядами женщин в черных с кружевами платочках, мимо крестящихся старух, поднялся на крыльцо и увидел выплаканные глаза Дарьи Матвеевны и всю ее фигуру, подавшуюся к нему. Он обнял ее за сухие твердые плечи, поцеловал в пахнущие какой-то степной травкой волосы.

— Не застали, — сказала она, прислоняя скомканный платочек к глазам. — А уж как ждал-то он вас! Все говорил — вот лейтенант мой нагрянет. Спасибо, что проститься приехали. Там он…

Никаноров, неслышно ступая, прошел в горницу и на раздвинутом столе, за которым Иванов еще так недавно угощал его, увидел своего старшего ездового. Он лежал с закрытыми, сильно запавшими глазами. Лицо его, как и у всех покойников, которые долго мучились перед смертью, выражало страдание. На груди умершего лежала картонка с привинченной Красной Звездой, гвардейским знаком и пятью медалями. Никаноров помнил эти начищенные медали на гимнастерке Иванова, и от того, что их уже отделили от хозяина, ощутил безысходную скорбь. Он постоял, поглядел на венок с твердыми жестяными листьями и свернувшейся лентой, на которой были видны только два слова «правления и… организаций», и ему захотелось вновь увидеть Иванова молодым и веселым. Он взглянул в зеркало шифоньера, но наткнулся глазами на плотную материю, которой оно было наглухо занавешено.