Василий Гроссман - Годы войны Страница 40

В Сталинград Касимов попал после второго ранения. Выписался он из госпиталя в конце июля, получил десятидневный отпуск. Ему повезло: знакомый ему летчик гнал с фронтового аэродрома самолет в Горький, и он совершил весь путь от Балашова до своего родного дома в один день. Невеселые новости ожидали его.

Мать, увидев его, заплакала.

— Поседел мой Митенька, — сказала она.

— И вы совсем седая стали, — тихо сказал он.

Она протянула ему помятую бумажку, извещение, — младший брат его, Сергей, был убит на фронте. Отец сильно постарел, стал религиозен, ходил в церковь, читал библию, уже не интересовался, как раньше, «светскими» книгами.

— Как воевал? — спросил отец.

— Всяко, — отвечал он, — разные случаи были. — И он рассказал отцу, как перехитрил его немец в июле 1941 года.

Касимов пробыл дома четыре дня и уехал в Горький. Он хотел поехать пароходом вниз по Волге, а в Горький заехал для того, чтобы повидать свою невесту Анну Ивановну Щеглову. Больше двух месяцев он не имел от нее писем. Но в Горьком он не застал ее. Узнал от соседей, что Щеглова поехала на фронт с санитарной летучкой.

Его душевное состояние сосредоточенной, угрюмой силы, думается мне, было общее для очень многих и многих и как бы совпадало с духом сталинградской борьбы. Ночью он сидел на палубе парохода, великое звездное небо стояло над великой рекой, прекрасны были пышные закаты, нежны восходы солнца в легком тумане. Касимову вспомнилось детство и путешествие на плотах. Все было таким же торжественным, вечным, прекрасным, лишь песен не было слышно, темные берега Волги молчали.

Когда в конце сталинградской обороны я говорил с Касимовым в его душном блиндажике, он сказал мне:

— Вот почему-то некоторые считают сталинградскую оборону чудом. Какое это чудо? Мы к этому пришли без чудес своим горбом. Я по себе знаю, что дал мне этот год войны — и для души, и для воинского умения. Каждый красноармеец пришел в Сталинград созревшим.

В начавшемся после Сталинградской битвы наступлении Касимов принимал участие во многих операциях: на Дону, на Донце, под Курском. На Днепре он командовал стрелковым полком.

Он видел, что вечно меняющееся, стремительное движение войны вошло в новое русло.

Стократно отплатил он за время нашего наступления тому немецкому офицеру, что обманул его, переиграл в начале войны. Касимов умел создавать внезапности и неожиданности, научился инсценировать в дыму и грохоте ложные фланговые удары силой нескольких саперов и автоматчиков и действительные, смертельные удары всей огневой силой полка, рождавшиеся во мраке и тишине. Сам Касимов в период нашего наступления словно раскрылся внутренне, расцвел.

Для Касимова было неожиданностью, что жизнь на войне таит в себе не только тяжкие труды, но и часы отдыха, дружеских досугов, веселья. «Воевать стало легче, воевать стало веселее», — сказал он, улыбнувшись, при нашей последней встрече. Он очень гордился своими полковыми знаменитостями: певцами, танцорами, художником, поэтом.

Он любил в свободный час сходить на охоту, часто приходил он на привале к красноармейцам, рассказывал, шутил, слушал песни, а однажды на полковом празднике сам показывал, как пляшут в их деревне. Находясь в Москве, я получал от него изредка письма; в последнем он писал:

«Часто у нас пишут и говорят о том, что наша армия армия-освободительница. Но мне все кажется, что люди не понимают этих слов. Это меня сердит, мне кажется — я один понимаю. Я уже десятки раз врывался в освобожденные села и города и каждый раз точно переживаю это впервые. И каждого бойца нашего, в копоти, в глине, в мятой шинели, обнять хочется, входит он в город, а сколько в нем простоты, скромности, дружелюбия, в этом бойце, который крушит эсэсовские танковые дивизии и штурмовые полки. И сколько в нем ума, правильной мысли. А сегодня мой полк шагает по Польше, полки идут по Чехословакии, Югославии, И всюду нам идут навстречу крестьяне, горожане: „Освободители пришли!“ Тут уж как ни скромничай, есть чем гордиться, как уж ни будь от природы скромен, можно не на шутку возгордиться. Великая ведь вещь! Вот мне и кажется, что не все это понимают».

Утром Касимов постучал в дверь комнаты, отведенной мне под ночлег. Оделись?

— Оделся, — ответил я.

— В таком случае я к вам знакомиться одну даму веду, опоздавшую на вчерашний праздник.

Он вошел с молодой, худенькой женщиной в форме лейтенанта медицинской службы.

— Знакомьтесь, — сказал он, — извольте видеть, пир целый был устроен, а она пренебрегла личным счастьем — некому было сменить.

— Щеглова, — сказала женщина, протягивая руку.

— Да что вы? Невеста ваша? — удивился я.

— Какая невеста, — рассмеялся Касимов, — теперь жена, была когда-то невестой. Теперь мы с ней расписались — и знаете, как? В освобожденном городе, первая запись во вновь открытом загсе наша, — открыли, можно сказать, кампанию.

— Ну вот, — сказала Щеглова, — Дмитрий Иванович эту историю буквально всем рассказывает, а интересна она только мне да ему. Пойдемте завтракать.

— И то дело, — сказал Касимов.

Но совместный завтрак не состоялся. Вбежал телефонист и торопливо проговорил:

— Товарищ полковник, вас хозяин к телефону требует.

Касимов, уходя, сказал:

— По-видимому, начинаем, я думал — часом позже.

В полдень, мы, остановив «виллис» у разрушенной кладбищенской стены, пришли на наблюдательный пункт командира полка.

Два пустых снарядных ящика служили столом, на котором лежал лист карты. Под нехитрым прикрытием из сосновых бревнышек сидели радист и телефонисты со своей аппаратурой, связные осторожно покуривали в рукав, поглядывая на начальство. Телефон звонил не переставая, радист методично, бесцветным голосом повторял слова приказаний. Касимов, раскрасневшийся от волнения, с возбужденными глазами, то смотрел в бинокль, то отмечал изменения обстановки па карте, то говорил по телефону с командиром дивизии и командиром артиллерийского полка, то подзывал связных, то приказывал радисту вызвать командиров батальонов. Воздух был полон гудения и грохота, за лесом подымались густые столбы дыма бомбовых разрывов — это наши пикировщики обрабатывали немецкие огневые позиции. Со свистом и подвыванием летели в сторону немцев наши снаряды.

Касимов легко разбирался в сложном хаосе звуков.

— Так, так, — говорил он, — хорошо, правильно, еще, вот-вот.

Обернувшись к нам, он объяснил:

— Это Иван Илларионович, слышите? А вот это мои полковые, Петенька мой старается.

Иван Илларионович был командиром тяжелого артиллерийского полка, с которым меня познакомил Касимов на вчерашнем пиру. Вдруг наступила тишина. То не была естественная тишина отдыхавшей природы, то была тишина, выражавшая высшее боевое напряжение, высшую точку боя.

— Слышите, — сказал Касимов, — слышите? Пошли! Во, во, идут.

Гудели моторы десятков самоходных пушек, широким веером шедших по полю. Они ползли старательно, упрямо, неловкие и сильные, трудолюбивые, медлительные, основательные, некоторые ползли, не раздумывая, через канавы, другие обходили препятствия и, казалось, сердито, недоверчиво фыркали.

И поле, до того казавшееся пустынным, вдруг ожило, зашевелилось, десятки маленьких серых фигурок пошли, побежали следом за самоходками.

— Вот она, пехота, красавица, вот она, умница, — сказал Касимов и обернул к нам свое счастливое лицо.

Испуганно, словно спохватившись, заскрежетали немецкие пулеметы, но звук их гас в грохоте самоходных орудий.

Телефонист протянул Касимову трубку.

— Балашов, слушаю, слушаю. Я, я. Так. Молодец, Балашов, иди, не оглядывайся, Ефимов идет следом.

Он подошел к снарядному ящику, служившему ему столом, и сделал пометку на карте. Потом, опершись руками на лист карты, наполовину высунувшись из окопа, он глядел вперед. Я посмотрел на его смуглые, порозовевшие от волнения щеки, на его блестящие глаза, потом на большие, загорелые крестьянские руки, лежавшие на светлом листе карты, и мне вдруг вспомнился рассказ Касимова о его детстве. Рассказ о том, как мальчишкой его повезли на праздник в город, как мать его, положив загорелые руки на белую скатерть, пела молодым, сильным голосом и как, охваченный душевным волнением, заплакал старик, отбывший за народ двенадцать лет царской каторги, — старик, которому сам Владимир Ильич написал письмо.

1945

Дорога на Берлин

Москва — Варшава

Велик путь, двенадцать сотен километров, отделяющий Москву от Варшавы. Гигантская асфальтовая лента Варшавского шоссе, то припорошенная снегом, то отлакированная гололедицей, то каменно-серая, легла среди окованных морозом полей, пустошей, болот и лесов. Холодный дым поземки стелется над землей и оледеневшими водами, обожженными январской стужей. Поземка дует то вдоль шоссе, то поперек его, и каменный путь наш становится невидим в струящемся сером и быстром дыму. Леса то расступаются широко, то смыкаются плотно, и кажется, наш крошечный, крытый фанерой «виллис» не продерется сквозь узкую прямую щель, прорубленную к горизонту среди нахмуренных сосен, надевших белые снежные кожухи на широкие зеленые плечи. Дубы, осины и липы похожи на черные безобразные скелеты, а березы и придорожные ивы так прекрасны, что даже напряженно следящий за коварной зимней дорогой шофер восхищенно смотрит на бледно-серое нежное кружево тонких ветвей.