Отто Рюле - Жертвы Сталинграда. Исцеление в Елабуге Страница 40

— Об этом наш докладчик ничего не сказал.

Разговор с одноруким старшим лейтенантом не выходил у меня из головы, и когда я проводил свое последнее воскресенье в Мюнхене. Уже тогда я понял, что радио и пресса попросту умалчивают о тяжелом положении наших войск.

В Аугсбурге, встретившись со своим младшим братом, служившим в войсках связи, я не стал говорить ему о своих сомнениях.

Первый день нашего перехода подходил к концу. Вечерело. Часовые торопили: «Давай!.. Давай!.. Быстро!.. Быстро!..»

Колонна наша сильно растянулась, не менее чем на километр. Я шел примерно в середине колонны. Каждый тащился, как мог.

Скоро в полумраке показались какие-то домики. Колонна остановилась.

Красноармейцы разделили нас на небольшие группы. Наша группа разместилась на ночевку в школе. Полевые кухни подвезли горячий чай, но многим было не до чая. Повалившись на пол, они сразу же уснули.

Я тоже смертельно устал, но заснул не сразу — мешали крики и стоны пятидесяти пленных. Шуму было больше, чем в вагоне.

Но сон постепенно одолел и меня. Сколько я проспал, не знаю, только проснулся оттого, что кто-то тормошил меня.

— Ну, успокойтесь же, пожалуйста!

— Что тут случилось? — спросил я, вглядываясь в темноту.

— Вы кричали и бились во сне. Наверное, приснилось что-то страшное. Вот и разбудили меня своими криками.

Да, сон мне приснился действительно страшный: гетто в польском городе.

…По дороге, километрах эдак в пятнадцати от Буга, наша санрота проезжала мимо территории, огороженной колючей проволокой. Там содержались старики, женщины и дети в длинных оборванных одеждах. На худых детских лицах горели черные глазенки. У всех была нашита желтая шестиконечная звезда — евреи.

И тут произошло совершенно неожиданное. Бледные и исхудалые люди бросились нам навстречу. Они разрывали проволоку, перелезали через нее. Еще несколько мгновений — и передние были уже на дороге, по которой ехали наши машины.

— Дайте газ! — приказал я водителю.

Но было уже поздно. Машину мгновенно окружило плотное кольцо людей — мужчины, женщины, дети. Глаза их горели ненавистью. Чьи-то тощие, как у скелета, руки распахнули дверцу машины.

— Что вам нужно? — испуганно завопил я. — Я ничего не знаю.

— Знаешь! — крикнул мне один из евреев. — И будешь отвечать за это!

Худые костлявые пальцы схватили меня за плечо…

Я проснулся. Мельцер уложил меня на пол.

Знал ли я обо всех преступлениях, которые фашисты совершали над евреями?

О том, что я увидел в Польше, я действительно ничего не знал. Но было еще и кое-что другое — «кристальная ночь» в ноябре 1938 года.

…Ничего не подозревая, шел я в ту ночь к себе на работу. По дороге увидел разбитые витрины в лавках. Лавочки были разграблены. Недалеко от них возились офицеры СА. Услышав ругань и выкрики «проклятый жид», я понял, что все это значит. Я рассказал об этом своим друзьям, но они только боязливо пожали плечами.

Бесчеловечное обращение с польскими евреями испугало меня. Я понимал, что добиваться величия Германии нужно отнюдь не таким путем…

Так что на моем жизненном пути, в период с 1933-го по 1943 год, меня не раз предупреждал «красный сигнал», не раз он как бы говорил мне: «Стой!» Однако он настораживал меня лишь на мгновение, а потом я продолжал идти тем же путем, который казался мне удобным. В этом была моя моральная ошибка. И теперь я должен был нести за это ответственность…

— Как вы думаете, куда нас ведут? — спросил меня Мельцер утром.

— В какой-нибудь лагерь, где мы будет работать, — ответил я. — Надо полагать, легко нам там не будет, но это гораздо лучше, чем восстанавливать Сталинград. Когда мы были в Красноармейске, разнесся слух, будто оставшиеся в живых солдаты и офицеры 6-й армии должны будут полностью восстановить в Сталинграде разрушенные нами заводы, жилые дома, театры, магазины — короче говоря, весь город!

— Это была бы пожизненная каторга, — заметил старший лейтенант Мельцер. — Что же мы будем делать восточнее Казани? Там ведь не было фронта?

— Наверное, русские хотят пустить здесь заводы, эвакуированные из западных районов. Так что работы нам хватит.

Наша пропаганда всегда кричала о том, что всех пленных ждет выстрел в спину. Еще находясь в котле, я не верил этому. А вот в то, что победители заставят нас как следует работать, я верил. Я даже сомневался, что мы когда-нибудь попадем на родину. Ведь война унесла у русских миллионы людей, а десятки больших городов лежали в развалинах, как и Сталинград. И если нас, военнопленных, заставят все восстанавливать, это будет нелегко и долго.

…По меньшей мере пятьдесят процентов всего продовольствия немецкие войска получали из России. Этого требовал приказ по вермахту, а это означало, что у населения реквизировались скот, овощи, картофель, мука, масло и прочее. Фактически это означало грабеж русского населения. Но зато населению выдавались справки о конфискации! Эти справки ничего не стоили, но, как у нас говорили, порядок есть порядок. И вместо отобранного продовольствия давали бумажку. Но разве от этого грабеж переставал быть грабежом?

Где бы ни побывали немецкие части, население обдиралось как липка. Мне не раз приходилось быть невольным свидетелем подобных ограблений, и я от души жалел советских людей. Но что я мог поделать?..

Наша санрота также получала свою долю отобранного продовольствия. Кроме этого, на запад регулярно уходили эшелоны, груженные скотом, маслом, яйцами и зерном. Каждый солдат и офицер, отправляясь с восточного фронта в отпуск на родину, получал так называемый пакет фюрера. Там тоже были различные продукты…

Однако гитлеровцы не только грабили.

…Произошло это за Боковской. Наша санрота расположилась на опушке леса. Я распределял места для машин. Вдруг послышались выстрелы. Ко мне подбежал наш начальник финансовой части.

— Где стреляли? Кто?

— Произошло нечто страшное, — ответил унтер-офицер. — Фельдфебель Моль застрелил Петра Хиви.

— Он что, мертвецки пьян? Невероятно! — воскликнул я. — Зачем он это сделал?

— Это он отомстил за свое ранение.

— Я доложу об этом шефу, — сказал я и направился в штаб.

Доктор Людерс был возмущен этим случаем не меньше меня. Он тотчас же вызвал к себе Моля и стал на него кричать:

— Вы знаете, что это, ни больше ни меньше, как убийство? Я доложу о вас в штаб дивизии.

Однако раненого фельдфебеля Моля в тот же вечер вместе с другими ранеными отправили в тыл. Через несколько дней Людерс сказал мне, что он разговаривал с дивизионным врачом, но тот не советовал ему писать докладную, так как Моль всегда был исполнительным солдатом.

На этом дело и закончилось.

Вскоре мы вообще забыли об этом случае. В конце концов, ведь речь шла о жизни какого-то русского! Яд расовой теории проник и в наши души, заглушив понятия о гуманизме…

Сегодня мои ноги совсем не шагали. Я еле переставлял их. Иногда кто-нибудь в колонне падал и уже не мог встать. К упавшему тотчас подскакивал наш переводчик и начинал орать, а то и пинал ногами.

— Проклятая свинья, — выругался на переводчика ветеринар. — Я еще ни разу не видел, чтобы красноармеец ударил пленного, а этот мерзавец лупит почем зря…

И действительно, советские солдаты, сопровождавшие колонну пленных, вели себя очень корректно. Красноармейцы подгоняли нас лишь криками «Давай-давай», и не больше. А если какой-нибудь пленный падал, русский солдат подходил к немцу, помогал ему встать, а потом докладывал своему офицеру о случившемся. И обессиленный немец получал место на санях! Больных пленных русские оставляли в лазарете, так что на следующее утро сани снова ехали пустыми.

Потом был обед, отдых, и снова — в путь. Прошла вторая половина дня. Ночь мы провели в пустом амбаре. На этот раз я заснул очень быстро и на следующее утро почувствовал себя гораздо лучше.

«Сегодня придем», — понял я слова красноармейца, который шел сбоку от нас. На нем были шапка, меховой полушубок и валенки. На груди — автомат.

Итак, сегодня мы придем к цели.

Что же уготовили нам победители за те разрушения, которые мы им причинили? А разрушения те не маленькие, как не мала и наша вина в этом.

После долгих размышлений о своей жизни я пришел к выводу, что я со своим стремлением жить честно и прилично в созданном мною мирке потерпел крах, так как фактически был игрушкой в чужих руках. В конце концов я понял, что жил без должного масштаба.

Как немец, я почувствовал теперь всю ответственность за тот гибельный путь, по которому шли мой народ и моя страна. Я был готов преодолеть любые трудности, чтобы восторжествовала справедливость.

Я плелся по заснеженной дороге в колонне пленных. Силы оставляли меня. Переживу ли я плен? Найду ли ответ на те волнующие вопросы, которые роились в моей голове? Пока я еще не был в состоянии ответить на них…