Павел Ермаков - Все. что могли Страница 41

— Ура! — подхватился Горошкин.

За ним поднялись все бойцы. Ряды их показались Ильину очень жиденькими, то тут, то там кто-нибудь из бойцов падал и не поднимался. Но никакая сила уже не могла остановить их контратаки.

— Дорогой ты мой! — начальник штаба обнял Ильина, ткнулся в щеку усами. — Признаюсь, не надеялся увидеть тебя живым.

— Я тоже не чаял свидеться, — Ильин ответил сдержанно и неприязненно, не разделив восторженности подполковника.

У него готов был сорваться с языка сердитый вопрос, где обещанные автомашины, но не стал говорить при бойцах. Подполковник, будто не замечая его натянутости, попросил:

— Построй заставу, скажу ребятам пару слов.

Проходя перед пограничниками, участливо заглядывал каждому в глаза. Видел утомленные, с грязными потеками, запыленные лица, порванные, пропотевшие гимнастерки. Перед ним стояли в строю смертельно уставшие люди.

От заставы и приданных ей отделений не осталось половины.

— Благодарю вас, друзья. От имени командования полка спасибо. Вы отлично выполнили поставленную перед вами боевую задачу, — негромко ронял начальник штаба.

Потом он велел Ильину отпустить бойцов приводить себя в порядок, обедать и отдыхать.

— Чую, клянешь меня. Ладно еще вслух не матюкнул, сдержался. Я бы на твоем месте порохом вспыхнул, — подполковник потрогал поникшие усы, нахмурился, сгорбился. — Не в оправдание поясню, а чтобы ты знал. Первый батальон наш вчера утром попал под удар немецкой колонны. Прорвалась механизированная часть, ну и… Короче говоря, противник атаковал одновременно в нескольких направлениях. Имел цель отбросить наши войска, расширить свои позиции на подступах к городу. Во многом это ему удалось. Штаб пограничного полка накрыло плотным артиллерийским огнем. Командир тяжело ранен, отправлен в госпиталь.

Ильин видел, подполковник был напряжен, озабочен, все невзгоды теперь свалились на него.

— Вот почему машины, посланные к тебе, не дошли, — начальник штаба передернул плечами, будто стряхивая с себя давивший его груз. — По радио не могли тебя отыскать, связных направляли. Сейчас ясно, что и они не добрались.

Появился ординарец, позвал обедать.

— Пойдем, подхарчимся, — пригласил подполковник.

— Разрешите мне со своим подразделением?

— Там Прохоров распорядится.

У палатки были подняты края, залетавший под парусину ветер освежал разгоряченные лица.

— Помянем тех, кто не вышел из боя… — подполковник налил из фляжки по полстакана.

Ильин выпил. Не чувствуя вкуса, выхлебал густой суп с консервами. Медленно, как бы нехотя отпускало напряжение, с трудом рассасывался ком в груди.

— Как ты решился на прорыв через такую силу? — по-доброму, с интересом и любопытством глядел на него начальник штаба, будто видел впервые.

— Иного выхода все равно не было, товарищ подполковник. Не сидеть же, как кролику, и ждать, когда начнут с тебя сдирать шкуру, — неохотно ответил Ильин, потому что надо было говорить о себе, своих сомнениях и надеждах. — Помирать, так с музыкой. Если бы наши неожиданно не ударили…

Подполковник уже весело глянул на него, широко улыбнулся.

— Неожиданно, говоришь? Во-первых, мы о тебе не забывали ни на минуту, хотя полк тоже помят основательно. Во-вторых, за этот немецкий клин командиру стрелковой дивизии нагорело, — рассказывал начальник штаба, закуривая, пуская дым сквозь усы. — Злой, как черт, всю ночь готовил удар. У командующего армией авиацию выпросил. На час раньше пришлось ему начать, потому что ты со своим прорывом подтолкнул. В общем, смяли немецкий клин.

Подполковник раскрыл полевую сумку, глянул на топографическую карту.

— Перекусили, потолковали. Неясностей нет? Хорошо, пора за дела браться, — сказал он. — Хотя ты и устал, надо бы тебе отдохнуть, да не придется. Комбат убит. Принимай первый батальон, капитан Ильин. Наш полк бросают на охрану переправы через Волгу. Немцу эта переправа — кость в глотке. Авиация гвоздит по ней. Разведка засылает десанты и диверсионные группы. К вечеру доложишь о том, что принял батальон.

11

Из Москвы Стогов уезжал со сложным чувством. На фронт он просился не раз. Вспомнилось, по первому рапорту с ним деликатно побеседовал начальник отдела. Дескать, здесь тоже не баклуши бьют. Воевать просятся многие, если всех отпустить, кто здесь станет править дела. Границы у нас большие, их повсюду надо охранять, причем, исходя из сложной обстановки военного времени, усиленно. Вся полнота ответственности за это, организация службы лежит на Главном управлении пограничных войск. Если большинство организаторов, специалистов высокой квалификации, к каким, безусловно, относится и полковник Стогов, уйдут из управления, охрана ослабнет. Не резонно ли? Да, резонно, соглашался Стогов. Но он по призванию и по опыту строевой командир, а не работник аппарата управления. Возможно, от него больше будет пользы на фронте.

Прошло время, он написал второй рапорт. На этот раз с ним беседовал заместитель начальника штаба, тоже довольно миролюбиво. Доводы, в общем-то были те же, что и по первому рапорту: теоретическая и практическая подготовленность полковника Стогова необходима Главному управлению пограничных войск. Руководство предлагало Тимофею Ивановичу пока обождать.

«Пока» — понятие растяжимое. Стогов вложил в него конкретный срок — два месяца. Минули и они, подал третий рапорт, надеялся, не откажут. Но ответ задерживался. Он уже подумывал о том, что его настойчивую просьбу командование сочло за упрямство, хуже того, за каприз. Предполагал он и другой вариант, рапорт затерялся где-то в канцелярии.

Однако ошибся. Его пригласили к одному из руководящих работников политического управления полковому комиссару Рябикову. Неприятное, тоскливое предчувствие тронуло душу Стогова. Комиссара он близко не знал, хотя по работе и соприкасался. Как-то выезжал в командировку в группе командиров и политработников на Дальний Восток. Возглавлял группу полковой комиссар. Невысокого роста, круглый, холеный, он со всеми держался свысока, соблюдал дистанцию. Был безукоризненно, даже подчеркнуто щеголевато одет. Свои выезды в пограничные отряды и на заставы обставлял с особой значительностью, будто направлялся туда совершить доселе неизвестное чудо в охране границы.

Но дело кончилось тем, что он потребовал от командования округа снять с должностей двух начальников застав и коменданта пограничного участка. Вина, какую вменял Рябиков командирам, по мнению Стогова, была не столь велика. Недостатки в работе, допущенные ими, всегда можно было обнаружить и у других. В подобных случаях Стогов дело решал просто: на месте требовал устранить недочеты, давал добрые и действенные советы, исходя из собственного опыта.

Когда он выразил свое несогласие с требованием об освобождении командиров от занимаемых должностей, Рябиков одернул его:

— По-моему, вы страдаете политической близорукостью.

Почему именно политической, это осталось не проясненным. Ведь командиры обвинялись в нарушениях служебного характера, «политикой» там не пахло.

Стогов знал, по главку ходил слух, что с Рябиковым связываться небезопасно. Якобы он пользовался чьим-то «высоким» покровительством, поэтому брал на себя не всегда свойственные его положению права. На совещаниях и собраниях нередко козырял, если ему кто-то указывал на это, что политорганы представляют партию в войсках. А он, один из руководителей этих органов, здесь, в главке, но этим не кичится, а только берет на себя ответственность, когда ее не хватает у других. «Мы, коммунисты, бойцы партии, значит, вместе с нею отвечаем за все», — нередко провозглашал он.

Стогов чувствовал зыбкость подобных утверждений. Что стоит за этими словами, понимал ли это сам Рябиков или его завораживала невозможность открыто возразить ему, высказать сомнения, доказать их нелепость. Сколько уж раз жизнь учила, что, когда за какое-то конкретное дело «в ответе все», за него практически не отвечает никто. И дело просто не сдвигается с места.

«Народ мудро подметил: у семи нянек дитя без глаза, — мысленно усмехался Стогов. — А когда «все» за этого дитятю отвечают, и вовсе бестолочь получается».

Вот почему ничего хорошего от встречи он не ждал.

Действительно, разговор получился нервным, неприязненным. Рябиков выглядел уязвленным, воспринял рапорт Стогова как упрек: почему и он не рвется на фронт, как многие другие. Конечно, он не высказал подобную мысль, но это явно выражено на его лице, во взгляде, холодном и отчужденном.

— Как командир, полковник по званию, я сознаю свою необходимость быть на фронте. Так и хочу распорядиться собой, — неуступчиво доказывал Стогов.

— Вы прежде всего коммунист, а потом полковник, — отрезал Рябиков и со значением заключил: — Ваши желания и необходимости определяет партия. Учтите, она и решает, как вам поступить в каждом конкретном случае.