К. Александров - ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы. Страница 41

Когда полк уходил из села, жители вышли провожать его и плакали, говоря: «Не уходите — придут партизаны и нас побьют».

После этого случая в нейтральных населенных пунктах пошел слух о том, что из Советского Союза прилетел сам КОВПАК[246], спустил с парашютами лошадей, телеги, бойцов и помогает крестьянам сеять. КОВПАК стоит за мужиков, а немцы в Барановичской области жгут посевы.

КОМАРОВ утверждает, что он контролирует свою область. Это неверно. Его группировка загнана в болота, находится без районов, бригады ее выключены из войны, в боевом отношении подразложились. КОМАРОВ считает, что у него 40000 бойцов. Это сплошное очковтирательство. Он развил своеобразное крестьянское движение, отнюдь не похожее на партизанское, не работающее в интересах фронта.

Видимо, об этом не знает Белорусский штаб. Трусливые Пинские партизаны бегут от малочисленных немецких подразделений, оставляя врагу села и деревни. В этой группировке я был полтора года назад, видел села и деревни, сейчас же, побывав там, я нашел на месте населенных пунктов одни пепелища.

Видимо, люди, бывшие в командировках от руководящих органов у Пинских партизан, не подсказывали Белорусскому штабу, что после сбора партизанских сил необходимо перейти от оборонительной тактики к маневренно-наступательной, что не в традиции советских партизан ждать, когда на них пойдет противник, что в партизанских действиях решает не количество, а качество и военные приемы, как внезапность появления и стремительность удара.

Бойцы Пинской группировки не виноваты — они засиделись, обнищали, оборвались, их разлагает оборона. Они плохо вооружены, автоматическое оружие, в большинстве своем, стянуто к штабам для их охраны. Наиболее сознательные бойцы, чувствуя упреки совести, приходят в 1-ю Украинскую партизанскую дивизию, боевая слава о которой гремит от Карпат до Варшавы, с просьбой включить их в войну.

Совершенно возмутителен тот факт, что в Пинской группировке людей, желающих воевать наступающе, а не оборонительно и ищущих поэтому пути к рейдирующим соединениям, считают дезертирами и расстреливают. При мне, в 1-ю Украинскую партизанскую дивизию было принято несколько десятков бойцов, перешедших из различных бригад и отрядов. Командование бригад, приезжавшее в дивизию, говорило о них как о предателях; характерна в этом отношении следующая записка: «Начальнику особого отдела 1-й Украинской партизанской дивизии[247] от комбрига 118-й партизанской бригады им. Фрунзе — сообщаю по существу Вашего запроса о дезертирах моей бригады: предварительное заключение на ярых шпионов Вам дал мой начальник особого отдела. На других у меня также есть компрометирующий материал. Комбриг КЛИШКО[248]». Так командование Пинских партизан клеймит бойцов, желающих по-настоящему сражаться за Родину.

Для характеристики переходящих в дивизию можно привести хотя бы такой факт: один из минеров Пинской группировки пришел к подполковнику ВЕРШИГОРА и попросил взять его в дивизию. На вопрос командира: «Почему он хочет уйти из своей бригады?» — последний ответил: «Когда приходишь с диверсии, тебя заставляют охранять жен командиров, совершенную диверсию тебе не записывают, и если поднимешь об этом разговор, то грозят расстрелом. Непокорных расстреливают.

В 1-й Украинской партизанской дивизии командование правильно считает, что в Пинской, Минской и Барановичской группировках надо дать оружие не разложившимся, ввести жесткую партизанскую дисциплину, поставить задачи на рейды; нацелить на военные объекты противника и заставить воевать.

Находясь у генерал-майора Комарова, я почувствовал, что он заботится больше не о войне с немцами, а о достойном выходе из нее. В его штабе раздавались разговоры о том, что можно, не заметив того, остаться в тылу советских войск. КОМАРОВ мало похож на генерала. Он родом из деревни Хорустов (ныне сожженной), находящейся в расположении группировки, имеет по деревням много родных. Партизаны рейдирующих групп называют его помещиком. При встрече с командирами полков 1-й Украинской партизанской дивизии он говорил так: «Вы травите мои посевы, вы находитесь на моей земле, я Вам не дам своего аэродрома». Это трусливый человек, поэтому он отказался от наступательных действий и ушел в болота.

Надо было бы белорусских партизан вывести из болот и заставить работать на коммуникациях врага.

Вот все, что я хотел Вам доложить.

Л. КОРОБОВ /подпись/ 23 июня 1944 года

ГЛАВА II. КИЕВ

Э. К. Штеппа

Из воспоминаний[249]

19 сентября 1941 года… Можно не сомневаться в том, что этот день живет в памяти киевлян того времени, где бы они сейчас ни проживали, более отчетливо, чем большинство прочих дней за прошедшие после него пятьдесят семь лет. Многих, очень многих из них нет уже, конечно, среди нас, еще живущих… Вечная им память. Вечный покой и царство Небесное…

Дана ли им, ушедшим из жизни земной, Богом, Творцом всего сущего, способность вспоминать былое, никто этого не знает. Ум человеческий не в силах постичь даже того, что такое жизнь сама по себе… А уж как, зачем, почему и т. п. — обо всем этом ни говорить, [ни] тем более спорить не приходится, не стоит. Так вот же, пока я еще живу и помню, могу поделиться тем, что помню, что понял. Имея потребность общения с мне в разной мере подобными живущими, попытаюсь это сделать, начав с этого упомянутого мною дня.

Всю предшествующую этому дню ночь мы, как и большинство соседей наших, не спали, возбужденные сознанием значимости происходившего, страхом, точнее, душевным трепетом перед неизвестностью ближайшего будущего… Ощущалась и боль, смешанная с радостью, при мысли о чем-то уходящем, так привычном… Как нам тогда казалось, навсегда… Говоря «мы», я подразумеваю нашу семью, состоявшую тогда из четырех человек: отец — Константин Феодосьевич Штеппа[250], сорока шесть лет, профессор истории; мать — Валентина Леонидовна, сорока одного года, учительница русского языка и литературы; сестра моя старшая — Аглая, выпускница средней школы, семнадцати лет; и я — ученик девятого класса, в возрасте без одного месяца шестнадцати лет, младший сын Эразм.

Кроме внутренних факторов, не дававших нам заснуть, были и внешние: прежде всего гул канонады, близкий и угрожающий, вой с визгом пролетавших над домами снарядов, грохот, сотрясающий и дом наш и, казалось нам, всю землю, взрывов подрываемых складов боеприпасов в скверах города арьергардом уходящих из Киева советских войск[251]. К великому счастью горожан, столицу Украины решено было из стратегических соображений сдать без боя. Слишком уж далеко на восток от Киева смыкалось кольцо окруженных на этом участке фронта армий[252]. «Слава Тебе, Господи!» — говорили многие понимающие, что этим самым избежали жители возможного ужасного кровопролития в так называемых уличных боях.

Я и Аллочка, так называли сестру мою в семье, лежали на застланном ковром и одеялами бетонном полу нашего любимого балкона, находившегося на втором этаже дома номер 37 по улице Большой Владимирской, переименованной в Короленко, квартиры 12 А. Мама лежала в кровати. Она тоже не спала, конечно, и окликала нас после каждого близкого взрыва, звала настойчиво зайти в комнату, где, как ей казалось, было бы безопаснее. Папы не было дома: он благоразумно пошел ночевать к надежным друзьям, опасаясь ареста как бывший политзаключенный в годы «ежовщины». Опасения папы были очень обоснованными, мы убедились в этом, так как за ним в эту ночь «приходили». Мы с Аллой видели с балкона подъезжавшую к дому нашему машину и отвечали приехавшим, дрожа и заикаясь, что отца дома нет, — он мобилизован военкоматом. Это подтвердил и сопровождавший их дворник. Слава Богу, они поверили и ушли.

Как мы позже узнали, многих в эту ночь «взяли»… Навсегда… Многие опознали тела своих близких в подвалах НКВД после открытия их пришедшими немецкими солдатами. О, как ждали мы папу все утро!.. Особенно после этого визита. Мама и Алла не переставая плакали, допуская худшее. Я, как мужчина, не позволял себе эту слабость. С балкона мы видели проходящий, отступающий к Днепру, отряд красноармейцев. «Прощай, дочечка! Мы уходим!» — крикнул один из солдат Алле, заметив ее заплаканное личико. Алла бросила ему цветочек с балкона и зарыдала. Многие махали нам руками. Некоторые опустили головы, а некоторые нервно смеялись[253].

Папы все не было. Появился мой друг Володя Полуботько, безуспешно ухаживавший за Аллой в последнее время. Она не любила, когда он приходил, но сегодня обрадовалась его появлению, как всегда сопровождаемому шутками и смехом. Володя пришел в военной форме, в «полном боевом» — с винтовкой, противогазом, патронташами и проч. Мама испугалась, что соседи услышат и донесут. Просила всех говорить тише, дала ему переодеться. Винтовку и патроны, положив в мешок, отнесли в сарай, где мы все это надежно, как нам казалось, спрятали. «Может быть, после пригодится», — сказал Володя, многозначительно усмехаясь. Когда мы вернулись в комнату, там уже были слышны громкие голоса, еще тревожные, но с нотками облегчения и радости. Соседи из нашей коммунальной восьмикомнатной квартиры, не взятые по разным причинам в армию, сидели за столом, на котором стоял графин с вишневкой и стаканы и кое-что для закуски. А самое радостное для меня было то, что за столом сидел и папа — цел и невредим. В комнате слышался его тихий, всегда успокаивающий голос. Он, как всегда охотно, старался дать исчерпывающие ответы на возбужденно и наперебой задаваемые ему вопросы.