Иван Поздняков - Пока бьется сердце Страница 41

— И такие люди бывают среди нас, — говорит Гордиенко. — Хорошо узнал этого прощелыгу, еще когда служил в политотделе. Скользкая личность. Перед начальством на задних лапах ходит. И орденов нахватал. Вот вернется с войны и будет играть героя — грудь колесом, ордена напоказ…

Чавкает под ногами грязь, где-то рядом шумит в темноте деревня. В крестьянских домах кричат петухи.

Утро наступает ясное, свежее, солнечное. Куда только делись дождевые тучи!

В штабе привычная суета. Командира полка нет — уехал в батальоны. Выхожу на улицу. С переднего края не доносится ни одного выстрела. Возле избы — хозяин с хозяйкой, целая орава детишек.

Ровно в десять утра на село обрушился огонь немецких артиллерийских и минометных батарей. Несколько домов уже охвачено пламенем.

— Ой, матка боска Ченстоховска! — слышится надрывистый истошный выкрик хозяйки. Она хватает детишек и бежит к погребу, что расположен в саду. Малыши бегут за матерью, как цыплята за квочкой, и надрывисто орут на равные голоса.

Гордиенко непрерывно крутит ручку телефона.

— Да что вы оглохли, что ли?! — кричит он в телефонную трубку. — Доложите обстановку. Так-так. Хорошо, сейчас буду у вас…

Майор отбрасывает трубку, одергивает гимнастерку, застегивает ворот, берет автомат.

Вдвоем выбегаем из дома. Немцы продолжают ожесточенно обстреливать село. Оно почти целиком горит.

В центре села, на площади, против костела, невольно останавливаемся. По дороге идет босиком, в одной ночной рубашке, простоволосая седая женщина. Руки ее вытянуты вперед. Шагает медленно, после каждого близкого разрыва снаряда или мины вздрагивает, замедляет шаг, напряженно вслушивается в разноголосое жужжание осколков.

— Пани, куда вы? Пани, надо прятаться!.. — кричим с Гордиенко в один голос.

Пожилая женщина поворачивает к нам морщинистое, как печеное яблоко, лицо, что-то говорит, но разрывы снарядов заглушают ее голос. И только теперь мы замечаем, что она слепая.

Гордиенко и я бросаемся к женщине, хватаем ее на руки и несем к ближайшему погребу.

Бежим дальше. Село остается позади. Узкая проселочная дорога выводит нас на вершину возвышенности. Отсюда охватываем всю картину боя. Он идет и в центре нашей обороны и на флангах, почти в тылу полка. Хорошо видно, как ползут немецкие танки, ведя огонь на ходу, а за ними катятся цепи автоматчиков. Но мы увидели и другое — самое главное. На стыке нашей и соседней дивизий сосредоточиваются основные силы врага. Они скрыты от наблюдателей наших соседей дубовой рощей и пологим холмом. На другой стороне холма — до сотни фашистских танков, много бронетранспортеров, артиллерийские и минометные батареи, масса пехоты.

Гордиенко оборачивается ко мне.

— Ты угадываешь их замысел? Объясню. Против нашего полка они ведут ложное наступление. Они думают, что к нам будут брошены почти все силы дивизии. Когда оголится стык между нами и соседями, тогда они ударят, чтобы разрезать нас, выйти в тылы наступающего корпуса, деморализовать и, если можно, уничтожить его. Вот так. Теперь прошу тебя, беги что есть силы назад, доложи начальнику штаба или командиру полка, если он вернулся из батальона, о создавшейся обстановке. Пусть обо всем сообщит в штаб дивизии или в штаб корпуса. Надо накрыть главные силы врага артиллерией или авиацией, сорвать его замысел. Нам подкреплений не надо, займем круговую оборону и продержимся, если даже попадем в полное окружение. Я же иду в батальоны. Надо поддержать людей, организовать оборону.

Не прошло и тридцати минут, как в штаб дивизии полетело шифрованное радиодонесение о создавшейся обстановке.

Бой разгорается. В штаб полка приносят раненого подполковника Бойченкова. Он потерял много крови. Возле него хлопочет Ольга Роготинская.

— Вам немедленно надо в медсанбат!

Бойченков досадливо хмурится.

— Никуда я не уйду, милая девушка. Не настаивай!

— Но рана опасна…

Командир полка слабо улыбается.

— Все выдержу, Оля! Обязательно выдержу!

Бойченков беспрерывно звонит по телефону, отдает распоряжения, через каждые полчаса доносит в штаб дивизии о ходе боя.

Командиру полка докладывают по телефону: убит командир второго батальона. Командование батальоном взял на себя Поляков.

Через десять минут: убит командир первого батальона.

— Кто взял командование? Майор Гордиенко?! Ваня, голубчик, держись до последнего. Что, окружают полк? Высылаю последний свой резерв — разведчиков Блинова. Больше ничего нет, не обижайся.

В батальоны уходят все работники штаба, писари, ездовые, связисты, повара.

Телефонная связь с дивизией прерывается. Но вот снова дребезжит телефонный аппарат. Бойченков берет трубку, и все мы слышим, как из нее вырывается визгливый голос немца:

— Капут, руссиш швайн!

— Тебе, проклятый ублюдок, капут, — кричит в трубку Бойченков, потом оглядывается на Роготинскую, краснеет.

— Прости меня, Оля… Прости за сорвавшееся слово.

Бой со всех сторон приближается к селу. Стены избы дрожат от близких разрывов.

— Товарищ подполковник, — докладывает радист, разместившийся с рацией в углу комнаты, вас вызывает дивизия.

— Я «Волга», я «Волга». Слушаю вас! Прием…

— Я «Алмаз», я «Алмаз». Держитесь до последнего. Наши орлы пошли на работу. Прием…

— Вас понял. За сообщение спасибо.

Через разбитое осколком окно в комнату врывается мощный гул авиационных моторов. Вместе с Роготинской выбегаем на улицу. В стороне от села идут на бреющем полете полки наших штурмовиков.

— Оля, крышка немцам! — кричу Роготинской.

— Крышка, капут проклятым! — плачет и одновременно смеется девушка.

Проходит еще минута, и до слуха доходит мощный знакомый гул — рвутся бомбы.

Возвращаюсь в избу. Командир полка по-прежнему полулежит за столом, притихший, без кровинки в лице.

— Тяжело ранен майор Гордиенко, — сообщает он, не поднимая глаз…

Атаки на полк Бойченкова ослабевают. Враг поспешно отходит.

Уже вечереет, и мы удивлены, что не заметили, как пролетел день. Никто не чувствует ни усталости, ни голода: нервы натянуты до предела.

К штабу полка приносят на носилках майора Гордиенко. Он ранен в грудь большим осколком снаряда. В числе других бойцов, принесших раненого замполита, вижу солдата из Тернопольщины Ивана Гнатюка. Бойченков отдает приказание немедленно перевезти раненого в медсанбат.

Гордиенко открыл глаза, увидел командира полка, позвал к себе.

— Сними у меня орден и передай вот ему, Ивану Гнатюку, — еле слышно проговорил замполит. — Оформи все как положено. Он меня от плена спас, живьем хотели взять… Гнатюк пятерых уложил, двоих — я…

Через несколько минут замполита Ивана Гордиенко не стало.

Воля умирающего священна. Подполковник Бойченков отвинтил орден Красной Звезды и передал его Ивану Гнатюку. Пожилой солдат дрожащими руками берет этот орден, целует его.

— Служу Советскому Союзу!

По щекам солдата катятся крупные слезы.

Макс Винтер в своем городе

Вступаем в Германию. Наши передовые части, поддержанные танками и артиллерией, опрокидывают заслоны врага, но не дробят своих сил, движутся по автомагистралям. Перед нами раскинулись чужие поля. Тут и там мелькают фермы, возносятся к небу шпили кирх. Поля лежат возделанными, пахнут перегноем. Часто встречаются искусственные озера и пруды.

Вот от колонны отделяется приземистый усатый сержант. Он ловко перепрыгивает через кювет, берет с распаханного поля горсть земли и снова возвращается в строй. В приземистом сержанте узнаю бойца, которому еще на Северо-Западном фронте, недалеко от Селигера, гадал на руке Григорий Розан.

Сержант растирает на ладони землю, пробует ее на язык, внимательно рассматривает.

— Чудная почва, вроде чернозема, только рыжая, будто болотной ржавчиной пропитана.

— Это каштановые почвы, — подсказывает кто-то в колонне. — Плодородная, хорошая почва.

— Да, землица вроде подходящая, — соглашается усач. — Зачем же они, сукины дети, кричали о жизненном пространстве, на чужое добро зуб точили?! Всего у них вдоволь — и земли, и рек, и озер, и леса. Живи только…

— Тебе, батя, надо было бы свои соображения еще до этой заварухи Гитлеру выложить, — смеется молоденький, смуглявый боец. — Может быть, не затеял бы тогда войну…

Сержант-усач с сердцем сплюнул.

— Ты не зубоскаль, — сердито произнес бывалый вояка. — Гитлеру твоему всю землю отдай, и все будет мало! Уж такая подлая натура…

Проходим небольшими городками. Эти городки словно вымерли — они безлюдны. Лишь на фронтонах домов, в окнах и на балконах полощутся белые флаги, простыни, скатерти или просто куски белой материи — символы покорности немецкого обывателя.