Вадим Очеретин - Я твой, Родина Страница 41

— Значит, я, совсем никудышный танкист…

— Правильно! — сказал Николай.

— Нет, неправильно, — возразил Фомин.

— Почему неправильно? — Юрий хотел показать, что у него хватает мужества признать свое собственное ничтожество. — Выговор я получил от командира батальона за негодный маневр в бою. Ротой больше не командую…

— Вы не имеете права, лейтенант, расписываться в собственном бессилии после того, как вас немного покритиковали. — Голос Ивана Федосеевича вдруг стал жестким и холодным. — Выговор вам дали не за негодный маневр. Это вопрос вашего тактического спора с Погудиным — спорьте, доказывайте. Хотя ясно, что ваше решение в том бою было не наилучшим. А взыскание вы получили за то, что бросили свое подразделение. Это тяжелое преступление, хотя и совершено только от излишнего самолюбия. Поэтому вы ротой больше не командуете. Комбат вас хотел вообще послать на танк, который кухню и тылы охраняет. Я за вас заступился, считал, что вы офицер волевой, поймете, исправитесь. А вы заныли. Стыдно!

Юрий поднял глаза, но натолкнулся на колючий взгляд капитана и снова стал смотреть себе под ноги. Иван Федосеевич продолжал, но уже не столь сурово:

— Надо критику воспринимать, как пользу для себя. Не ершиться, не перечить, но и слюни не распускать. Как от похвал не должна кружиться голова, так и от критики не должны подкашиваться ноги. Привыкайте. Вы же в партию собираетесь вступать.

— Как же! — возмутился Николай и сел, чтоб взять себя в руки. — Только его в партии и нехватало!

— Коммунистами не рождаются, — веско произнес Иван Федосеевич. — А ты бы взялся над ним шефствовать, готовил бы его.

— Я не берусь.

— Это почему же?

— Мы с ним расходимся во взглядах.

— Во взглядах? На что?

— На очень многое, — горячился Николай.

— Это не дело. Что вы из разных государств, что ли? Мы все из одного теста испечены. Вкусы могут быть разные: на вкус и на цвет, говорят, товарищей нет. А взгляды…

— А мы расходимся, — нетерпеливо продолжал Николай. — Вот, например, в таком философском вопросе: за что мы воюем, что защищаем, каковы цели войны?

— Философском?

Иван Федосеевич хорошо знал Николая. Знал, что он всегда, в каждой мелочи ищет основное — будь это нечаянно брошенная кем-либо фраза или неприметный поступок товарища — он всегда делает широкие обобщения. Поэтому Фомин приготовился слушать его внимательно. Хотя на лице его было такое выражение, слоено он в шутку принимал серьезный вид.

Николай торопился высказать все:

— Вот мы воюем за Родину. Это и на нашем знамени написано. Отстаиваем свое государство. А государство — это мы, весь народ, граждане Советского Союза. Мы смотрим в корень дела. Поэтому цели наши всегда шире, чем кажется политически неграмотному человеку, — он выразительно посмотрел на Юрия.

— Правильно, — согласился Фомин. — Помнишь, как товарищ Сталин сказал: «Целью этой всенародной Отечественной войны против фашистских угнетателей является не только ликвидация опасности, нависшей над нашей страной, но и помощь всем народам Европы, стонущим под игом германского фашизма».

— Вот, вот! — воскликнул Николай.

— А Малков возражает, что ли?

Николай так увлекся, что уже лез напролом:

— Да! Он воюет за себя — раз, за свою любовь — два и обчелся.

Иван Федосеевич рассмеялся:

— Ну, друг, ты кашу в сапоги обуваешь — путаешь что-то. Этак ты его совсем человеком без отечества сделаешь.

— Нет! — Николай вскочил на ноги. — Не путаю. В результате его узких взглядов и получается, что он не чувствует себя частицей советского…

Иван Федосеевич оборвал его:

— Ерунду городишь. Сядь! Не может он так думать. Что он не в Советском государстве родился и вырос? Он же грамотный, в советской школе учился, советский офицер…

Николай не унимался.

— А вот пусть опровергнет меня. Пусть. Ну, давай, Юрка, поспорим!

— Тебе сказали — ерунду городишь, — отмахнулся Юрий. Его мысли были заняты тем, что говорил ему капитан минуту назад.

Иван Федосеевич понял, что такие разговоры между этими офицерами были уже не раз. Ему также стало ясно, что Юрий не выскажет сейчас ничего, да и Николай не даст ему говорить. Капитан догадывался, против чего так яростно ополчался Николай. И чтобы раз и навсегда поставить все на свое место, он сказал:

— Не может быть сомнения, что у Малкова есть чувство любви к своей Родине. Но советский патриотизм качественно отличается от любого другого. Это высший тип патриотизма. В чем его отличие? Наш патриотизм — это безграничная преданность к советскому общественному строю. — Капитан выделял слово «советскому». — Это не только любовь к своему краю, где родился, вырос и воспитался, не только любовь к своим, близким: это любовь к социалистическому Отечеству. А любить отчизну социалистическую можно только — ненавидя ее врагов, ненавидя поработителей, всякое угнетение человека человеком.

Голос у Ивана Федосеевича был негромкий, но твердый и выразительный. Он в своей речи никогда не пользовался ни жестами, ни мимикой, считая, что слово и чувство — самое сильное оружие воздействия на людей. Поэтому он сидел всегда совершенно спокойно и говорил, будто самому близкому другу. Только глаза его, которые он то и дело поднимал на собеседника, часто менялись, подчеркивая сказанное. Они то обжигали, то ласкали, то пронизывали до самого сердца.

— Это, конечно, должен быть и сознательный патриотизм, — продолжал Фомин. — В его основе — четкое, убежденное понимание превосходства нашего советского общественного и государственного строя над любым другим, несоветским строем. — Он внимательно посмотрел на Юрия и Николая, словно проверил, понятно ли им это, и продолжал: — И поэтому советский патриотизм это — активный, действенный патриотизм. Невелика цена патриоту, если он свою любовь к Родине не проявляет ни действиями, ни активностью, ни энтузиазмом. Страстная активность — в крови советского патриота… Я ясно говорю? Вот так… — Капитан помолчал и, увидав, что на Юрия его слова произвели большое впечатление, добавил: — А ты, Николай, брось эту привычку: видеть в человеке только плохое. Надо и хорошее отыскивать, да растить это хорошее, чтоб оно все остальное вытесняло.

— Я хорошее в Юрии вижу. Иначе не считал бы его своим другом, — оправдывался Николай.

— Внимательнее гляди. Значит, готовишь Малкова для вступления в партию? Чего он не знает — расскажи, не понимает — объясни — ты же коммунист. Вот, например, что такое коммунист? Как ты, Малков, думаешь?

Юрий с готовностью ответил:

— Коммунисты — это лучшие люди. Они на голову выше остальных.

— Правильно… Но самое главное то, что коммунист должен вести за собой массы. Это организатор и идейный руководитель. А руководить — это значит служить народу, всю свою жизнь ему посвящать, все дела.

— Вот-вот! — не дал закончить Николай капитану. — Правильно я говорил, Юрка?

— А выдержка, между прочим, товарищ Погудин, тоже обязательное качество коммуниста, — добавил Иван Федосеевич. Николай потупился.

Пришел Миша Бадяев, неся в руках шумящий самовар.

— Самовар? — умилился капитан, — прямо как в России. Где вы его добыли?

— У немцев. На шоссе, в одной разбитой машине. Он наш, русский. Смотрите: «Ту-ла», — показал на клеймо Бадяев.

— Миша, позови Соню. Она уже освободилась, наверное.

— Разве Потапова здесь? — удивился Фомин.

— Ночью пришла, сама пробралась, взамен нашего дяди Вани, — ответил Николай не без гордости.

— Молодец! Настоящий гвардеец. Где же она? Зовите скорее!.. Э-эх, — мечтательно протянул Иван Федосеевич, похлопывая пальцами круглый никелированный самовар. — Хорошо, когда повстречаешь за границей вот такого пузатого земляка. Есть старинная, еще времен Суворова, русская поговорка: «Даже кости солдатские в чужой земле по родине плачут». А мы ведь живые… Верно, Соня? — Он уступил место вошедшей девушке и крепко пожал ей руку.

Соня села и восхищенно смотрела на его худощавое, резко вычерченное, энергичное лицо, озаренное юношескими серыми глазами. Из-под седоватых бровей они будто излучали свет.

— Иван Федосеевич, — сказала она, поправилась. — Товарищ капитан! Знаете, — вы очень похожи на моего отца!

Под вечер Николай пошел к Юрию. Он ожидал, что найдет его мрачно раздумывающим где-нибудь в одиночестве. Танк Юрия стоял около разбитой водокачки. Броня была вся в царапинах и вмятинах. И башня и крылья машины завалены грудами битого кирпича и известки. Стреляющий Пименов лопатой откидывал этот мусор.

— Здорово, Михаил! Чего пылишь?

— Здравия желаю, — ответил Пименов. — Вот, видите? И как немцам своего города не жалко? Целую неделю били, били. Домами нас, что ли, завалить хотели? Теперь вот возись — чисти: дальше так-то не поедешь с этим хламом.