Юрий Колесников - Особое задание Страница 41

Гнетущую тишину разоренного дома и монотонный шум затихавшего дождя вдруг нарушил отдаленный прерывистый треск. До сознания Сани не сразу дошло, что это не гром уходящей грозы, а стрельба. Он прислушался. Трескотня пулеметов и автоматов доносилась со стороны леса. Страшная догадка мелькнула в голове мальчика. Обезумев от ужаса, он вскочил и, оставив бездыханного братишку у порога, стремглав кинулся из дома.

Он бежал, плакал и непрестанно твердил:

— Мамочка, миленькая, где вы, мои родные?!

Когда он добрался до леса, стало темнеть. Саня долго бродил по опушкам, знакомым полянкам, останавливался, прислушиваясь, не раздадутся ли голоса. «Ведь было так много людей! — думал он. — Где же они все?» Но людских голосов не было слышно, только шелест листвы да грустные крики совы нарушали тишину. Совсем уже затемно добрел он до карьера, из которого односельчане возили глину. Здесь он часто играл с ребятами, а теперь спускался в него, затаив дыхание. Его охватило жуткое предчувствие, и оно не обмануло мальчика. Он набрел на трупы, замер от испуга, потом, как лунатик, стал переходить от одного к другому. Тьма сгустилась, и мальчик низко склонялся над каждым телом, всматривался, но никого не узнавал, будто это были совсем не знакомые ему люди. Их было много, очень много. И лишь когда слегка рассвело, он стал узнавать односельчан. Он уже не испытывал страха, все чувства притупились и мальчик даже забыл, зачем пришел сюда… Мать лежала, прижав к себе обеих девочек. Казалось, они безмятежно спали. Саня тихо, на цыпочках, приблизился — и в эту секунду к нему словно вернулось сознание. Исступленный крик пронзил тишину. Где-то вверху отозвалось эхо: «а-а-ма!» Мальчик припал к лицу матери, целовал, гладил, бессвязно бормотал ласковые слова…

Саня не помнил, сколько времени пробыл в карьере. Не помнил, как и зачем снова пришел в село. Он уже не плакал, а только всхлипывал и почему-то икал. Измученный, голодный, едва передвигая ноги, он прошел все село из конца в конец и, не услышав ни звука, не оглядываясь, пошел к железнодорожной станции. Одно желание руководило им. «К людям… к людям… Ведь есть же где-нибудь люди! — шептал он. — Может, помогут отца найти…»

Едва он миновал окраину села, как впереди послышался рокот моторов. Саня попятился и бросился назад в село, будто мог там найти защиту. Между тем его уже заметили, сопровождавший машину мотоциклист устремился в погоню. Мальчик слышал настигавший его шум, казалось, что вот-вот его раздавят. Он резко свернул с дороги в поле, в заросшую сорняком пшеницу. Ноги больше не держали его, и он тяжело опустился на землю. В ушах звенело, колотилось сердце, он не мог отдышаться, но все-таки пополз дальше от дороги, когда услышал, что где-то поблизости мотор мотоцикла вдруг заглох.

Подошла автомашина и тоже остановилась. Послышались голоса, крики, смех. Саня замер на месте и вдруг совсем близко от себя услышал тяжелые шаги. Не отрываясь от земли, он повернул голову в сторону дороги и увидел приближавшегося немца. Саня зажмурился и открыл глаза, когда немец уже стоял перед ним, высокий, плечистый, белолицый. Не зная, что делать, Саня хотел встать. Но немец толкнул его, придавил ногой к земле и… прогремел выстрел, за ним второй. «Все… убил… конец!» — в смятении подумал Саня не в силах даже кричать, но чувствовал, что еще жив…

Он услышал, как грузовик тронулся. Лежа с плотно закрытыми глазами, Саня все еще не верил, что он жив и невредим. Кто-то похлопал его по щеке, он открыл глаза. Перед ним был все тот же немец. Он нагнулся к Сане и, улыбаясь, делал какие-то знаки рукой в сторону отъехавшей машины, затем сказал:

— Найн капут… Тофариш, гут! Ко-рош тофариш… Ленин — корош. Рус малшик — корош!..

Ничего не понимая, Саня смотрел на него глазами, полными страха и удивления.

Немец оглянулся и стал легонько тормошить Саню. Но мальчик лежал, будто разбитый параличом. Тогда немец поднял его на ноги, снова потрепал по щеке и спросил:

— Мама — ест? Папа — а?

Саня опустил голову, силясь не разрыдаться. Зачем этот немец спрашивает о родителях? Может, хочет прикинуться добрым и узнать, где его отец? Он отрицательно покачал головой и показал рукой туда, где были расстреляны его родные.

Немец тяжело вздохнул, печально посмотрел на мальчика.

— Хитлер — не корош. Фашист, эсэс — не корош… Рус партизан корош! — сказал он, указывая на лес.

Саня молчал, он все еще не верил немцу. Стоя теперь рядом с ним, он почувствовал, что от немца исходит какой-то необычный специфический запах, почему-то вселявший в него еще большую тревогу. Саня не мог понять, исходит ли этот запах от пробензиненных сапог, кожаного снаряжения или, быть может, от крови расстрелянных людей, которой пропиталась одежда немца?.. Этот запах почему-то напоминал Сане о мертвецах…

А немец улыбался и, не переставая оглядываться по сторонам, рылся в карманах. Он достал несколько кусков сахара, пачку галет, кусочек пересохшего сыра и все это отдал Сане. Взяв мальчика за обе руки, он потряс их, погладил его по голове. Саня взглянул на немца и удивленно поднял брови: в глазах у мотоциклиста блестели слезы. Словно стыдясь этого, немец повернул Саню в сторону видневшегося вдали леса и, приговаривая: «Фашист пак-пак-пак! Партизан корош…», — подтолкнул его в спину.

Как в бреду Саня сначала медленно пошел, потом побежал, то и дело с опаской оглядываясь назад. Но немец по-прежнему дружелюбно махал ему рукой.

Когда Саня был уже далеко, он увидел, как немец сел на мотоцикл и вскоре исчез за бугром. И снова тягостное чувство одиночества в этом беспредельно большом мире овладело мальчиком. «К людям… к людям… Ведь есть же где-то хорошие люди… — шептал он, — может, и отец в том лесу, на какой немец указал…

…Босой, голодный, измученный, три дня бродил Саня по лесу. Ноги его покрылись волдырями, ранка на пятке гноилась, мучила жажда, а вода попадалась не часто. Он достал белую галету, повертел ее в руках, но есть не мог: ему казалось, что она пахнет теми, в черных мундирах. Так было несколько раз. Попробовал разгрызть кусочек сахара, но и он был пропитан тем же запахом. От этого запаха его мутило, перед глазами всплывали овраг, трупы родных, посиневший Колька…

Порою он забывался, вспоминая семью, свой дом, жизнь до войны. Вечерами мать обычно что-нибудь шила, мягко жужжала швейная машина, сестренки в укромном уголке играли в куклы, он делал уроки или читал, а отец, склонясь над ворохом бумаг, до глубокой ночи стучал на счетах… Все в деревне говорили: «У Ячменевых большая семья!..» А теперь? И в ответ на эти мысли в ушах Сани снова и снова звенел душераздирающий голос матери: «Прощай, мой мальчик!»

Каждый раз сознание непоправимости свершившегося лишало его сил. Он валился на пожелтевшую траву, долго и громко плакал, звал отца, горевал, что еще не вырос, не стал сильным, чтобы защитить мать, всю семью, всех односельчан от фашистских злодеев. Незаметно от тягостных воспоминаний он переходил к мальчишеским мечтам. Он видел себя лихим партизаном, живо представлял, как притаился с пулеметом в густом боярышнике за забором сельсовета и в упор расстрелял всех фашистов, прикативших тогда на машинах… Да, всех до единого, только в того, в хорошего немца, он бы нарочно не попал… И снова мысли его возвращались к горькой действительности, но с каждым разом тверже, осознаннее становилось стремление во что бы ни стало разыскать партизан и вместе с ними беспощадно бить фашистов. Это придавало ему силы, и он снова отправился в путь.

Наступил вечер четвертых суток его скитаний по лесу. Очень болела нога, ступня побагровела, опухла. Он уже давно передвигался с помощью крепкого сучка, подобранного в валежнике. Теперь и на ладонях вскочили волдыри, опираться на сучок он уже не мог. Совсем ослабев, он опустился на землю и подумал, что больше не встанет никогда… Эта мысль так испугала его, что он решил не ложиться. Боялся уснуть и не проснуться… С трудом поднялся и впервые за все время пошел в ночную темь.

Была поздняя ночь, когда мальчик вышел на опушку леса. Вдали что-то темнело, ему показалось, что это копна. Значит, где-то поблизости есть деревня, люди… Ободренный, зашагал он к копне, теперь уже мечтая поскорее зарыться в душистое сено и крепко-крепко заснуть. Но из темноты вместо копны выступили очертания избы и изгороди. Мальчик остановился, и радуясь и страшась. Ему очень хотелось есть, пить, рассказать людям о своей беде… Изба манила к себе. И еще не решив окончательно, как ему быть, он пошел к ней. «А вдруг там немцы?» Вспомнил Кольку, маленького, посиневшего, сестренок, мать. Перед глазами проплыли черные мундиры… «Лучше дождусь утра, издали высмотрю, а то и убежать теперь не смогу…» Едва волоча ноги, озираясь по сторонам, он поплелся обратно в лес, но, не дойдя до опушки, опустился под большой куст и впал в забытье.