Владислав Шурыгин - Зенитная цитадель. «Не тронь меня!» Страница 42

8 мая. «Здравствуй, родная Верочка!

Как можешь понять, я еще невредим. Время жаркое и напряженное, и ты прости, что мало пишу. Я знаю, что тебе очень тяжело не получать письма, но поверь, что поесть даже некогда. Надеюсь, что все пройдет благополучно. Пиши о себе, как растет Азочка».

10 мая. «Милая, родная моя! Поздравляю с днем рождения!

…Я пишу письмо под звуки музыки концерта из Москвы, и меня невольно одолевают мысли и воспоминания о прошлом. Воспоминания воскрешают все, и не верится, что было когда-то так хорошо жить на свете.

Я вообще очень переменился во всем. Если встретимся, то не сразу узнаешь. Только не бойся, не в худшую сторону, а кое-что военное, надеюсь, с окончанием войны пройдет.

У меня даже вкусы на погоду изменились. Если я раньше восхищался лунными ночами, то теперь я их терпеть не могу и предпочитаю самые темные. Если я любил ясные, безоблачные дни, то теперь мне нравятся только пасмурные или облачные, с высокими перистыми облаками.

Я, конечно, зачерствел, огрубел, но это все пройдет. Но в этом нет ничего особенного: ведь я вот уже ровно девять месяцев нахожусь в условиях, тебе известных, и никаких изменений. Дни идут, как штампованные.

Верочка, я с нетерпением жду фотокарточку нашей дочурки, мне очень хочется посмотреть, какая она есть. Пиши о ней и о себе. От тебя писем пока нет. Я тоже немного задержался с письмами и 10 дней, наверное, не писал, но в этом не моя вина, и ты мне простишь».

14 мая. «…Получил пять твоих писем. Бесконечно рад. Получил также и фотокарточку дочурки. Дочурка наша настоящая цыганочка, и имя ей, оказывается, подходит».

18 мая. «…Прости, что так скупо и мало пишу. Вина не моя. Если останусь жив, то потом лучше все расскажу, а сейчас о себе даже нечего писать. Живем мы неплохо, даже хорошо. Спим более или менее нормально — часов 6 в сутки. Белье мне стирают в прачечной, так что в этом заботы у меня нет. Я получил некоторые сведения о нашей квартире. Если так же будут обстоять дела, как обстояли до этого, т. е. фрицы не разбомбят наши дома и никогда не смогут прорваться в наш город (чего, надеюсь, никогда не будет) и я буду цел и невредим в этой жесточайшей битве, то с окончанием войны мы найдем все в целости и сохранности. Наша квартира, как и все остальные, опечатана до окончания боевых действий.

…Нашей дочке, если смотреть на фотокарточку, можно с уверенностью дать годик, а не четыре с половиной месяца. Я очень поражен, что у нее такие длинные косульки. Ты, Верунчик, рано начинаешь «издеваться» над дочуркой. В четыре с половиной месяца ты ей такие огромные банты ввязываешь в волосики. Ей же тяжело от такой тяжести.

Фото нашей дочурки очень похоже на мое, когда меня фотографировали в три месяца. Тогда меня называли «жучок». Такая же и наша дочурка. Ее можно назвать «галчонок».

23 мая. «Здравствуйте, Верунчик и Аня!

Простите, что я не пишу вам письма по отдельности, а пишу, как говорят, «оптом». Я пишу так нерегулярно по вине отсутствия времени. Письма я пишу только ночью, но и это трудно. Днем же совсем нет возможности.

…У вас уверенность, что несколько месяцев пройдет и враг будет истреблен полностью, а поэтому можно уже возвращаться спокойно даже в такие города, которые находятся вблизи районов боевых действий, или даже в города, которые можно назвать словом «город-фронт».

Не торопитесь, не старайтесь много ездить и загромождать транспорт, который так необходим для военных надобностей. Подождите еще немного, и вот когда враг будет истреблен, а это будет действительно скоро, тогда весь народ возвратится в свои города и села, тогда и мне тоже представится возможность (какое счастье!) поехать за вами.

А сейчас пока — терпение. Терпение — символ победы».

25 мая. «…Уж больно ты загрустила. Конечно, основания для этого есть, но это не значит, что надо падать духом. Время тяжелое, обстановка напряженная, много наших людей гибнет во имя защиты нашей страны, во имя сохранения свободы и независимости наших детей, будущих поколений.

Разве не честь, если человек гибнет, но смертью своей обеспечит счастливое будущее? Может, и мне придется погибнуть. Разве я застрахован от этого? Конечно нет. Человек все равно смертен. Бессмертных нет. Дело все во времени. Одного смерть забирает с собой раньше, другого позже. Так что какая разница — умереть от старости или от снаряда или бомбы. Конечно, если человек умирает в старости, то он к этому времени многое сделал для поколений, а если погибнуть в расцвете сил и здоровья, ничего не успев сделать, то, конечно, становится обидно.

Все же будем надеяться, что смерть от меня находится далеко, и я надеюсь увидеть вас. Но уж если погибну, то это не означает, что ты должна впасть в отчаяние, все забросить и быть готовой самой погибнуть. Это ни к чему.

Многие семьи лишились своего отца или близкого человека, но живут, борются. Так и ты должна быть готова к самому худшему. Ты должна быть готова встретить удар. Но встретить достойно. Ничто не должно сломить тебя. Ты всегда должна помнить о дочери и ее обязательно вырастить. Конечно, все это тяжело, но вполне одолимо.

Ты не пугайся моих слов. Я пишу серьезно. Так только и можно рассуждать в военное время. Если все обойдется благополучно, то, конечно, наша встреча будет величайшей радостью, самым большим праздником. Я, конечно, ориентируюсь на последнее. Нас считают бессмертными и неуязвимыми. Даже счастливыми. Наряду с серьезными условиями мы в то же время имеем ряд преимуществ. Мы из опыта знаем, что сохранить свою жизнь мы можем только сами, если будем бить врага так, что он не сможет выдержать нашего огня, от которого сам погибнет. Этого мы добились. И поэтому не знакомы со смертью. Нас она обходит далеко. Думаю, что так будет и дальше. Нам осталось выдержать немного. Только несколько месяцев — и для нас лично условия могут намного улучшиться.

Так что ты, Верунчик, не унывай. На все смотри спокойно. Все встречай смело. Так же, как мы смело встречаем стервятников. Мы верим в победу, и она будет достигнута. Отчаиваться вообще никогда нельзя. Ведь если подобраться, усилить борьбу, то всегда победишь. У меня были тяжелые минуты. Но даже и тогда я был уверен, что плохое не случится. И действительно — все проходило.

…Кончаю писать. Будь мужественна. Встречай все смело. Будь готова ко всяким испытаниям. Как я. Я придерживаюсь принципа, что если подготовлен к самому худшему, то плохое при встрече с ним никогда не напугает, а если его не будет, то можно желать лучшего…»

«ЖИВЕМ!»

«Доношу, что 27 мая 1942 г. огнем 37-мм автоматов и пулеметов плавучей батареи № 3 в 12.00 сбиты два самолета противника Ме-109. Один из них упал в море в районе Херсонесского маяка, а второй упал в море в районе мыса Феолент…»

Поздний вечер… В прогретом за день кубрике уже не душно, держится мягкое дневное тепло, и можно написать родным письмо, подержать на ладони фотокарточку, вспомнить прошлое, довоенное… А будущее пока в тумане. Войне не видно конца. Недавно еще ждали снятия блокады, но вышло так, что наши войска не устояли под неожиданным наступлением врага, и вот в мае надежды на помощь с Керченского полуострова нет. Вся надежда только на свои силы…

Фашисты усилили воздушный натиск. Почти ежедневно налетают на аэродром, на плавбатарею. Сегодняшний день был для плавбатарейцев удачным — сбили два Ме-109. Мошенский поздравил лейтенанта Даньшина с боевой удачей, всем расчетам зенитных автоматов и пулеметов объявил благодарность. Сказал, что если и дальше зенитчики так воевать будут, то звание гвардейской у плавбатареи не за горами. А зенитчик Дмитрий Сиволап при этом еще спросил: «Мы сбиваем, летчики наши сбивают… Когда же, в конце концов, у немца все самолеты кончатся?»

Пояснение дал комиссар. «Ты, — сказал он Сиволапу, — боец грамотный. Половину высшего образования в институте осилил и здесь вон какую академию войны прошел… Вот и прикидывай арифметику победы. Она проста: «Немец, убитый под Москвой, не очутится под Севастополем, немец, убитый под Севастополем, не окажется под Москвой!»

Морякам очень понравилась «арифметика победы», и, слово по слову, совместно решили, что именно поэтому, по такой арифметике, самолетов у Гитлера в конце концов не хватит. Как не хватит танков, пушек, солдат. Тогда и войне шабаш!

И пусть пока ей конца не видно, войне, но день прошел хорошо — своих потерь не имели, а двоих гитлеровских пилотов на тот свет отправили, — и потому настроение несколько приподнятое. Хочется чего-то особенного, доброго.

В кубрик пришел старшина Николай Афанасьев. Пришел молчком. Принес баян. Устроился в уголке, где потемнее. Заиграл вроде бы для себя. Однако не такой народ моряки. Один подсел, другой… Со второго яруса с койки свесилась чья-то лохматая голова: «Сыграй-ка, старшина, что-нибудь такое… душевное. Чтобы, знаешь… Ну, в общем, знаешь!» Объяснил. Афанасьев кивнул. Вздохнули мехи. Повел старшина протяжную русскую мелодию — песню про далекую заснеженную степь, про ямщика, замерзающего «в той степи глухой…».